Проданные годы [Роман в новеллах]

— Всегда ты хватаешь через край, — возразил Казимерас. — А бричка хороша, — продолжал он, осматривая работу брата. — Право, такую не стыдно и на выставку повезти. Золотые руки у тебя, Повилюк, прямо скажу.

— Ты… не врешь?

— Завидую тебе, а врать не вру. Если и дальше так будешь работать — первым мастером станешь во всем приходе.

Повилёкас широко улыбнулся, даже слезы, на глазах выступили. Придвинулся к брату, тревожно спросил:

— А Уршуле за меня отдадут?

Казимерас также улыбнулся доброй, светлой улыбкой:

— Может, и отдадут.

Отвернулся Повилёкас, растерявшись от этих слов, покраснел даже. А потом опять обернулся. Поглядели они друг другу в глаза, и оба улыбнулись.

— Ты почаще заходи в кузню… А то работаешь-работаешь по хозяйству, работаешь-работаешь, и как чужие мы оба, за столом только видимся.

— Работаю, — согласился Казимерас. — И ты работаешь. Оба с малых лет гнем горбы. Ну, а теперь отпусти пастушонка: стадо выгонять пора.

— Пастушонка? А какой дьявол мне в кузне будет помогать?

— Во всех дворах пастушата давно уж пасут. Папаша сказал, корма кончаются.

— Папаша сказал?

— Папаша.

— А ты как скажешь?

— И я так скажу.

— Не ври, паучий сын, — как ты скажешь?

— Корма кончаются.

— Слушай, Казимерас, пришел ты как брат, а уходишь как… какой-нибудь Мендель. С Комарасом у нас уговор: пока не просохнут дороги. Сдует ветер воду — он и заберет бричку. Кончать мне нужно, понятно? А без мальчишки я как без рук.

Казимерас молчал.

— Поговори с Индришюсом, — попросил Повилёкас. — Пускай Ализас постережет наше стадо.

— Папаша не позволит.

— Мне бы хоть на недельку еще. Как?

— Папаша заругается.

— Так повесьтесь вы все вместе с папашей! — бешено крикнул Повилёкас. — Идите вы от меня к черту, к черту, все к черту!..

— Чего ты орешь? — сказал Казимерас тихо. — Корма, и правда, на исходе, и папаша говорит… Надо на пастбище.

— Проваливай, проваливай!

Казимерас ушел.

А на следующее утро я уже выгонял стадо вместе со всеми деревенскими подпасками.

Ализас пас босиком. И одежонка у него была похуже, чем у всех нас. Сермяга коротка, узка, в плечах прорвана, штаны в лоскутьях — лишь грязная бахрома болтается у щиколоток. А ноги босые, синие, окоченевшие и тоже не как у нас: ступни длинные, вывернуты внутрь, оба больших пальца далеко отставлены, словно убежать собрались.

Шлеп-шлеп-шлеп — слышно, как идет Ализас.

А где пройдет, не сразу угадаешь, чьи это следы: человека не человека, утки не утки…

В поле ветер дул со всех сторон: как ни повернись, все равно насквозь пронизывает, до костей пронимает. По небу бежали быстрые тучи, лезли одна на другую, будто терлись друг о друга. И от этого выпадал полосами град, побивал каждый новый росток травы, устилал поля грязно-белым покровом. Выглянуло солнце, погрело, и все межи засверкали серебром от воды, поплыли лужами. Ноги у Ализаса еще больше посинели. Прыгал он по меже, как аист, — то на одной, то на другой ноге, старался согреться.

— Чего так по-летнему? — спросил я.

— Скажи спасибо Индришюсу, черту окаянному, чтобы всех его детей сухотка скрючила.

— Ализас, не ругайся, — отозвалась Аквиля с камня, где она сидела, поджав под себя обутые в постолы ноги.

— Поцелуй, где свищет.

Все пастушата засмеялись от удовольствия. Сидели они на камнях и на меже, где попало, было б посуше. Иной стоял, опершись задом на палку, откинувшись всем телом. И все как огня боялись смешаться с пастушками-девочками, потерять мужское достоинство среди «этих баб». Пастушек надо ругать, сквернословить при них, при случае стегануть кнутом, чтобы знали, чтобы помнили. Они и знали и помнили, оттого и держались особняком. Сидели на другой меже, жались друг к другу, по двое, по трое укрывались от дождя под одним мешком, часто хихикали над выходками мальчишек, над их песнями и словечками, часто и слезу смахивали кулаком, — но тайком, от всех отвернувшись. Одна Аквиля сидела среди них на самом высоком камне, важная, величавая, и не видно было, чтобы она засмеялась или утерла слезу, только, когда Ализас сквернословил, откликалась:

— Ализас, не ругайся.

— Поцелуй, где свищет.

Мальчишки опять засмеялись над таким хорошим ответом «бабе», а Ализас прыгал все проворнее, щелкая зубами от холода. Наконец не вытерпел, махнул в ольшаник. Там сгреб в кучу прошлогодние листья, сунул в них ноги, похлопывал ладонями по голяшкам — разгонял кровь. А сверху опять ударил град и опять землю устлал грязно-белым покровом. От холода у Ализаса все зашлось.

— Аа-а!.. — кричал он, притопывая. — А-а-а, а-а-а! Чтобы у тебя и холодной картошки не было пожрать, чтоб тебе самому, чертово отродье, и твоей жене, и твоим детям, выродкам, всю жизнь задом наперед ходить! А-а! Чтобы у тебя нитки не было дырявую ширинку зашить!..

Аквиля встала с камня, подошла ближе.

— Возьми мои постолы, — сказала, не глядя на Ализаса. — Посиди в них… А я так посижу. Бери!

— Сунь свои постолы себе в зад!..

Мальчишки теперь уж хохотали и корчились от восторга. И вдруг кто-то крикнул:

— Мендель! Мендель едет! Готовьте кнуты!..

Ребятишки загалдели, загомонили. Кто искал подходящего камня, кто науськивал собаку: