Проданные годы [Роман в новеллах]

— Он мне не сказал…

— За дурость, — сердито бросила Аквиля, отворачиваясь и уходя прочь.

Лицо Менделя стало жалким. Поглядел он вслед Аквиле, утер пот.

— Она хорошая девочка, — сказал. — И он хороший человек. Он в местечке спрашивает, как моя Сара поживает, как мои детки поживают… Он хороший человек. — Поднял Мендель еще несколько спичек, подумал и пояснил: — Ему сегодня нехорошо, так и шутки у него нехорошие.

— А ты не будь дурак! — крикнул кто-то из-за изгороди. — В суд на него подай. Нет такого закона, чтобы спички рассыпать.

Мендель улыбнулся только и ничего не ответил, а продолжал собирать спички. Люди разошлись. Кляча стояла смирно, подремывая в оглоблях, и все ниже клонила голову.

Повилёкаса я нашел на гумне. Он ходил по току, возле навесов, насвистывал, выпятив губы.

— Уехал жид? — спросил, не оборачиваясь.

— Нет еще.

— Так чего же ты смеешься?

— Я не смеюсь.

— Не смеешься?

— Не смеюсь.

— Ну и балда! — сказал он, вдруг рассердившись.

С того дня Повилёкас стал почти неузнаваем. Забросил работу, махнул на все рукой. Иногда только зайдет в кузню, раз-другой стукнет молотком и опять бросает, опять уходит до вечера, бродит по задворкам, а вечером торопится в ночное. Раньше в ночное всегда ездил Юозёкас, но Повилёкас крепко завладел поводьями. Не только сам ехал, но и меня тащил с собою:

— Успеешь пролежать бока, когда состаришься.

А ночью на выгоне, когда парни спутывают лошадей и пускают их пастись, Повилёкас уж кричит:

— Айда! Пастушонок присмотрит за лошадьми.

Всей гурьбой уходили они в деревню. Поднимали на ноги дворовых собак, задевали девок, шныряли возле клетей, по задворкам, ухали по-совиному, орали по-кошачьему. Издали думаешь: война не война, престольный праздник не праздник, а вот собачья свадьба так уж наверняка. И везде Повилёкас заводила, не только за себя, но и за других придумывает все новые и новые проделки. В одну субботнюю ночь отвязали они каждый свою собаку и перевели на другие дворы. Утром спросонок идут хозяева в хлева, а там на них — рр-рр! — собака. Протирают глаза, никак не поймут: на своем дворе собаки кидаются. Полдня потом бродили по деревне, пока каждый не нашел свою собаку. Крики, лай, смех раздавались по улице до самой обедни и даже во время обедни. В другую субботнюю ночь задумали парии переменить во всех дворах ворота. У мужиков из Кощеевой казны дворы большие, ворота широкие — как принесут их какому-нибудь бобылю Шалнакундису или к другому такому же, как навесят на вереи, то пол-огорода прикроют. А его воротца, очутившись у Подериса, раскачиваются со скрипом, не закрывая и половины проема. И чуть не все воскресенье промаялись мужики, пока не вернули ворота — кто волоком, кто на телеге — на место. И все с тревогой ждали следующей субботы, предчувствуя, что утром найдут или борону на крыше, или ступу на верхушке березы, или еще что-нибудь… И все кляли парней, а поймать не могли, не знали, кто у них верховодит, кто подстрекает. И только старик Дирда каждое воскресенье призывал Повилёкаса и, сверля взглядом, спрашивал:

— Твоя работа?

— Придумаешь ты, папаша. Разве ты меня этому учил?

— Твоя работа, спрашиваю?

— Так я же говорю: разве я посмею ослушаться тебя?

Старик, не мигая, глядит на Повилёкаса и долго не может понять, насмехается над ним сын или правду говорит.

— Подойди ближе.

Повилёкас подходит. Стоит, виновато потупив глаза. Помолчав, старик начинает оправдываться:

— Младший ты у меня, последыш… И чего тебе не хватает в родительском доме?

— По горло сыт я всем, папаша.

— Кузню тебе отдал, ничего с собой не возьму… Теперь уж скоро. Дни мои сочтены…

— Сыт я, папаша. Ни в чем не знаю нужды.

— Человека надо понять, — разжалобливается старик. — Если иной раз и строгонек был, не ради себя это. Сами потом поклонитесь мне у могилы за то, что дом не разорял, копеечку сберег…

— Сыт я.

— Чем сыт? — вдруг вскинулся старик.

— Сыт — и всё.

— Так и уходи вон! — взбеленился Дирда. — Чтоб тебя… чтоб ты околел, чтоб моим сыном не был! Чтоб… Чтоб… — Он стал задыхаться.

И тут к старику подбежала Салямуте.

— Папашенька, ну чего ты? Папашенька, успокойся, не надрывайся… — Начала оглаживать старика, стерла пену с его губ. — Повилёкас ничего, он, папашенька, не насмехается… тебе показалось…

И уговаривала и журила, а сама злобно косилась на Повилёкаса. Тот шмыгнул во двор, столкнувшись нос к носу с матерью. Старуха дергала пальцами нижнюю губу, укоризненно глядя на сына:

— Опять из себя вывел отца. Разве годится так? Никого тебе не жалко, сынок, ничего у тебя нет святого, будто басурман какой! Ни меня тебе не жалко, ни отца. А отец на глазах тает, скоро придется идти на костельный двор с позвонным.

— Понесешь, так назад принесешь, матушка. Скорее костельный двор провалится, чем отец ноги протянет, — отрезал Повилёкас.

И опять в деревне начались его потехи. Опять заливались, лаяли собаки, ругались люди, хлопали ворота и двери. Многие богачи — многоземельные — собирались просить в полиции помощи против шалого Повилёкаса.