Проданные годы [Роман в новеллах]

А тут вдруг в одно воскресное утро Юозёкас пропал из дому. Ничего никому не сказал, не предупредил и не позавтракал. Старуха забеспокоилась: пора в костел, лошади запряжены, стоят у ворот, а не все в сборе. Но Юозёкас вернулся так же неожиданно, как и ушел. Перед самой обедней. И не один, а привел за руку какую-то бабенку. Бабенка невысокая, сутуловатая, голова у нее как-то нескладно посажена на плечах, шея кривая, нос длинный, а рот прорезан наискосок, только гляди и удивляйся: словно кто-то провел ножом от подбородка к уху и оставил так. И от этой косины глаза бабенки тоже казались раскосыми, а одно ухо было чуть повыше другого, даже лоб какой-то косой. На ней была толстая узорчатая посконная юбка, сильно отдувающаяся спереди.

— Да что же это такое? — ударила старуха себя по ляжкам. — Куда ты, сынок, Дамуле привел?

— Женился я.

Кругом все рты поразинули: Юозёкас заговорил! И еще как заговорил!

— Ты с матерью не шути, — первой опомнилась старуха. — Не такое теперь время…

Да Юозёкас и не шутил. Ничего он и не сказал. Лишь тянул Дамуле за руку, вел ее в избу.

— Молодчина! — среди всеобщего остолбенения вдруг рассмеялся Повилёкас. — Так и надо, брат.

Салямуте словно кто зад подпалил. Взвизгнула она, как кошка, на которую наступили, бросилась к дверям, остановилась, развела крестом руки, как Иисус Христос перед костельным домом, прижала ладони к косякам.

— Не пущу! — завизжала. — Не пущу, пока я жива, в нашу избу! Мамаша, ты видишь? Скажи ты мне, мамаша, видишь? Молчальник-то наш безгласный, слыхала ты? Безъязыкий этот? Молчал-молчал, как истукан, а тут на тебе… Дамуле в дом привел! Веди куда хочешь, девай куда хочешь, здесь ей нет места. Не пущу-у!

Юозёкас подошел к двери, не выпуская руки Дамуле, свободной рукой взял Салямуте за плечо, встряхнул. Та стремглав вылетела на двор. Тогда он преспокойно ввел Дамуле в избу, притворил за собой дверь.

Салямуте обрушилась на мать:

— Не говорила я, что так будет? Мамаша, милая, не говорила я разве? Куда же мне теперь деваться? Придет Пятнюнас, а куда я его посажу? Весь век работала, трудилась не покладая белых рук, а теперь… как сиротинушка, как последняя из всех, скамейки для гостя у меня нет!..

Разжалобилась, расплакалась. Старуха стояла растерянная, поглядывая на Казимераса, на Повилёкаса, на меня.

— А пастушонок чего тут торчит? — сказала сердито. — Дела у него нет?

— Мамаша, да ведь и я ничего не делаю, — отозвался Повилёкас.

— Ты за него не заступайся. Наслушается, а потом будет по дворам бегать, болтать про наши беды. Берись за дело! — сказала сердито. — Слова нельзя сказать без того, чтобы чужой не вертелся рядом! — крикнула она и вошла в избу.

Вслед за ней, подпрыгивая, все время забегая вперед, заторопилась Салямуте. А за ними и весело улыбающийся Повилёкас. Казимерас остался во дворе. Постоял-постоял и сел на скамейку у стены. Долго молчал, подперев ладонями голову.

— Так-то, — сказал тихо.

А меня ужасно тянуло в избу. Ну да как тут, к черту, усидишь, когда в избе и Дамуле, и Салямуте, и… И я ушмыгнул от Казимераса, потихоньку подобрался к сеням, оттуда — в избу, все остерегаясь, озираясь, чтобы не сейчас, не сразу выгнали меня опять.

В избе никто ко мне и не обернулся. Не о том была у всех забота. Лишь Повилёкас, стоя у ларя с мукой, повернул ко мне голову и живо подмигнул, будто говоря: «Вот и опять у нас весело!»

Дамуле была посажена в конце стола. Сидела она, опустив глаза под стол. Возле нее села старуха; она далеко протянула вперед усталые ноги и глядела на них. Юозёкас оперся на локоть у другого конца стола, курил цигарку, пуская вверх густой дым. А Салямуте все время бегала вокруг, никак не могла постоять, успокоиться, места себе не находила.

— Так ты уж тяжелая, ждешь теперь, бесстыдница? — говорила старуха. — Да как же это, пресвятой боже! Как приключилось это?

Дамуле упорно молчала, все глядя под стол.

— Чего же ты молчишь, почему ничего не говоришь? А может, совсем не Юозёкас виноват!

— Юозёкас… — Дамуле задвигала ногой под столом, все еще не поднимая глаз.

— Как же это могло стрястись, не дай господи? Ума у тебя в голове нет или, живя в одиночку, ошалела?

— Откуда я знаю? — Дамуле опять задвигала под столом ногой. — Взял за руку, повел в кусты…

— Кто взял?

— Ну, Юозёкас… Взял за руку, повел…

— Юозёкас! А ты и рада бежать, куда парень тащит. Ишь ни с того ни с сего взял и повел.

— За руку взял…

— А кого в кумовья позовешь? — завизжала Салямуте. — Может, выкреста Йоселя позовешь? Да и тот плюнет, не посмотрит в твою сторону! «Повел, повел…» — передразнила она. — Мало ли чего парню захочется, а ты сразу бежишь, задираешь юбку?

— Погоди, Салямуте, помолчи, — успокаивала ее старуха, а сама опять обернулась к Дамуле. — Где же у тебя глаза были, деточка? Как же это ты так, прости и помилуй господи! Или ты на наше добро позарилась? Завладеть нашим домом хочешь? Из-за этого ты и стыд, и заповеди господни позабыла.

— Не спрашивай, мамашенька, не спрашивай! — опять взвизгнула Салямуте. — Конечно, ей только наше добро нужно, кобыле этой!