Проданные годы [Роман в новеллах]

Слово за слово, опять разгорелась брань, и опять чуть не дошло до драки. Каждый заранее отмахивался от меня, ругал, бранил, перечислял, что я плохого сделал и чего не сделал, сколько я жру за столом и сколько тащу со стола, как я доглядываю за добром. И почти каждый заканчивал:

— Сам черт нанял его на нашу голову.

— Повилёкас нанял, — не утерпел я.

— Ну и беги теперь за своим Повилёкасом, поцелуй его в пятки! — кричала Салямуте.

Немало было крика и шума, чуть ли не до полуночи затянулся торг. Наконец уговорились: пастушонок уйдет спать на подволоку, а кормить его будет каждая семья через день, попеременно.

— А не исправишься, — угрожала Салямуте, — тогда прогоню и ничего не заплачу.

Сказала она решительно, но я все равно не понял: в чем мне исправляться и как исправляться?

Может быть, и верно говорят старые люди, что ласковый теленок двух маток сосет. Может быть. На то они и старые, чтобы мудрость провозглашать. А все-таки лучше, когда не надо разрываться надвое: между двумя матками не всегда сыт теленок.

Поел я один день на половине Салямуте. На следующий день иду на половину Юозёкаса. Сажает меня Дамуле за стол, ставит миску со щами, несет блины с такой жирной подливкой, какую редко подают подпаску.

— Ешь, — потчует она, садясь рядом, — не голодай.

— Ты ему шкварок побольше подложи, — советует ей Юозёкас. — Знаешь ведь, от Салямуте пришел, с пустым брюхом. Ничего и нет на их половине, а что и есть — из рук не выпустят. Не то что пастушонку — близкой родне, самому дорогому гостю хорошего куска не подадут.

— Не подадут, — согласилась Дамуле, подкладывая кусочки поджаренного сычуга.

— А у нас есть, мы и для подпаска не пожалеем. Распоясывайся, набивай за обе щеки, а если хочется, и за пазуху клади, пожуешь в поле возле скотины.

— Салямуте пастушонку не подаст, — опять подтвердила Дамуле. — И проголодался же ты за вчерашний день — ведь ничего хорошего не дали?

— Дали, — ответил я, удивляясь этому любопытству.

— А что дали? — полюбопытствовала Дамуле. — Только не ври.

— Щей дали, потом опять…

— Что опять?

И, не дождавшись моего ответа, продолжала:

— Коли не дали, зачем говоришь — дали? Люди мы свои, врать не надо.

— Я не вру.

Дамуле усмехнулась, явно не веря. Пошла хлопотать у плиты. Повозилась там и опять вернулась:

— А ругает меня мамаша? Что, ругает?

Она стояла сбоку и глядела на меня, подняв голову, как курица, ждала.

— Клянет? — не вытерпела опять.

— Не ругает, — ответил я. — Зачем она будет ругать? Сказала только, что плохо, когда у свиньи вырастают рога, а нищий в клеть забирается.

Дамуле торопливо провела ладонью по скамеечке, села напротив.

— Старуха сказала?

— Да, старуха.

— А Салямуте?

— Салямуте ничего не сказала, она только смеялась.

— Смеялась?

— Смеялась.

— Слыхал? — повернула она голову к Юозёкасу: — Покажу я им нищенку. Покажу я Салямуте, будет она знать. Жених ее бросил, вот она теперь на мне злобу срывает. Узнает она, узнает!

И опять обратилась ко мне, придвинула ближе еду:

— А что еще говорили?

— Больше ничего не говорили.

Дамуле не верила. Продолжала выспрашивать. Назойливо, впиваясь своими косо посаженными глазами, вытягивая слово за словом:

— Врешь ведь!

Так было за завтраком, и за обедом, и во время ужина. Будто сговорились они с Юозёкасом, будто их больше ничто не занимало, кроме разговоров на половине Салямуте.

Поел я у них день, опять иду на половину Салямуте. А тут старуха сама подает, и хотя ее кушанья похуже, но говорит она со мной ласково, провела ладонью по волосам. И только под конец завтрака спросила с улыбкой:

— Очень ругает меня невестка?

— Не очень…

Старуха дернула пальцами нижнюю губу, помолчала.

— Ну, а все же ругает?

— Не очень.

— Говори, уж, говори, чего там «очень, не очень», как козел на льду, — вмешалась Салямуте. — Не наш ли Павилёкас нанимал тебя, не нашим ли хлебушком ты кормился?

— А может, и не ругает? — усомнилась старуха.

— Слушай его больше, мамаша! — крикнула Салямуте. — Заткнула ему глотку сычугом, он и молчит. Ишь не будет ругать эта кикимора, эта замухрышка, чертова лодыжка, как же, дождешься! И тебя и меня ругает так, что небу жарко. Все на свете прокляла бы, если бы могла.

— Мамашу не ругает, — поправил я Салямуте.

Салямуте того только и надо. Обрадовалась, словно я сделал ей что-нибудь приятное. Подбежала ко мне, положила руку на плечо.

— Не ругает? — спросила тонким голоском.

— Не ругает.

— Так и не ругает мамашу? — не могла она нарадоваться.

— Не ругает…

— Слава богу, счастье-то какое! — радовалась она, все сильнее нажимая мне на плечо. — Говоришь, мамашу не ругает?

— Нет…

Вдруг она так сжала мне плечо, что я чуть не охнул.

— А меня? — спрашивала она все более тонким голоском. — А меня?

— Не ругает…

— Ах, батюшки, батюшки, и меня не ругает? Так-таки ничего и не говорит? — сжимала она мне плечо, словно железными клещами.

— Нет, одно только говорит: жених ее бросил, вот она и бесится.