Продано! Искусство и деньги

Традиционное японское искусство ксилографии называется укиё-э, картины изменчивого мира. За этим названием стоит представление о том, что все явления мимолетны, и только в сознании наблюдателя мгновение обретает длительность. Марсель Дюшан тоже знал, что произведения искусства живы только тогда, когда кто-нибудь их созерцает и запечатлевает в своей душе. До той поры они мертвые артефакты, не способные ни породить бренд, ни активизировать пересуды покупателей и суждения экспертов, ни запустить лавину ценообразования. Представление о бытии, порожденное в наблюдателе художественным произведением, вот его подлинная ценность. Только в тот момент, когда проскакивает искра и работа оживает в ее зрителе, искусственное становится искусством. Только тогда проявляется магия, способная обогатить наше восприятие. Первооткрыватель этого опыта – художник. Своей неоновой спиралью «The true artist helps the world revealing mystic truths» («Истинный художник помогает миру открывать мистические истины»)

Брюс Науманн в 1967 году выразил суть предназначения художника. Притязание на глубокую истину и экзистенциальный опыт, которое таким образом (и не первым в истории искусств) сформулировал американский художник, и в эпоху тотального потребления, медийного потока картинок, стремительно развивающихся трендов и спекулятивного использования искусства остается в силе как фундаментальное требование к творчеству.

Однако сегодняшний художественный рынок держит наготове и другое послание. Ведь феномен спекуляции и рекламы существует в контексте глобальных общественных изменений. Размах цен, эрозия середины и концентрация внимания рынка на немногих победителях, словно увеличительное стекло, обнаруживают тенденцию, которая в ближайшие годы может стать преобладающей: растущее в нашем обществе неравенство. К тому же многое из того, что происходит в неопределенном пространстве между искусством и деньгами, – прекрасный материал для криминальных романов. В серых зонах художественной жизни уютно, как в бассейне с акулами. Здесь, рядом с коллекционерами, торговцами и экспертами, резвятся налоговые махинаторы, отмыватели денег, фальсификаторы, воры и скупщики краденого. Интерпол оценивает мировой оборот украденных предметов искусства в сумму от 2 до 4,5 миллиардов долларов в год. На таможенном складе Женевы размером в двадцать футбольных полей, где хранят свои ценности два крупнейших аукционных дома, Christie’s и Sotheby’s, лежат и нелегально приобретенные либо оплаченные «черными» деньгами произведения искусства, чьи владельцы полагаются на прагматизм швейцарцев и сохранение тайны их банками. В Германии, по оценкам экспертов, более половины сделок в торговле искусством финансируется из незаконных источников[300]. Граница между дозволенными и запрещенными манипуляциями расплывчата, а нарушение ее доказывается с трудом. Ибо обратной стороной хваленой секретности торговли искусством является пресловутая мутность. В торговле искусством не только выставляют напоказ, но и скрывают, утаивают и умалчивают. Аура искусства на художественном рынке тоже играет двусмысленную роль – роль величественного повода осуществить неосуществимое и обратить поистине бесценное в звонкую монету. В конечном счете, художественный рынок – это не эхолот для глубинных измерений искусства, а барометр его продажности. Его игроки своим одобрением или осуждением определяют, как перемещаться центру тяжести по скользящей шкале между искусством и деньгами. В искусстве тут дело или в деньгах? В Быть или Иметь? На этот вопрос каждый должен ответить сам и таким образом бросить гирьку своего решения на весы художественного рынка. Сколько ни заверяй, что покупаешь только то, что нравится, рост цен свидетельствует о том, что ты покупаешь то, что и все остальные. Между тем, воспринимать искусство как искусство, значит выбирать то искусство, которое любишь. Эта свобода и есть истинная роскошь искусства.