Продавец прошлого

Продавец прошлого

Если бы мне довелось родиться заново, я бы выбрал что-то совершенно иное. Мне бы хотелось оказаться норвежцем. Может быть, персом.

Только не уругвайцем, поскольку это было бы равносильно переезду в соседний квартал.

Хорхе Луис Борхес

К рохотное ночное божество

В этом доме я родился и вырос. Никогда его не покидал. На закате я прислоняюсь к оконному стеклу и гляжу на небо. Мне нравится смотреть на зарево в вышине, стремительный бег облаков, а над ними — ангелы, сонмы их: они встряхивают искрящимися волосами, машут длинными крылами, объятыми пламенем. Эта картина неизменно повторяется. Тем не менее, я каждый вечер устраиваюсь на окне и любуюсь ею, будто вижу все это впервые. На прошлой неделе Феликс Вентура вернулся раньше обычного и застиг меня в тот момент, когда я потешался над огромным облаком, которое там, за окном, в волнующейся лазури, носилось кругами, словно собака, пытаясь потушить огонь, лизавший его хвост.

— Ой, глазам не верю! Ты смеешься?!

Удивление этого существа вызвало у меня досаду. Я почувствовал страх, однако даже не пошевелился. Альбинос снял темные очки, спрятал их во внутренний карман пиджака, медленно, меланхолично снял пиджак и повесил на спинку стула. Выбрал виниловую пластинку и поставил ее на вертушку старого проигрывателя. «Колыбельная для реки» Доры, Цикады, бразильской певицы, которая, по-видимому, была популярна в семидесятые годы. Что наводит меня на такую мысль, так это обложка пластинки. На ней изображена женщина в бикини, чернокожая, красивая, с огромными крыльями бабочки за спиной. «Дора, Цикада — Колыбельная для реки — Хит сезона». Ее голос пылает в воздухе. В последнее время это стало звуковым сопровождением заката. Я знаю текст наизусть.

Все безмолвно, бездыханно
Прошлое —
речные блики
память — ложь,
ее обманы многолики.

Крепко спят речные воды

словно дети в колыбели
дремлют дни
и спят невзгоды
жажда смерти
спит.

Все недвижно, без сознанья

Прошлое течет рекой
воды спят, навеки стихнув
вслушайся в его дыханье
разбуди — и вмиг воспрянет
глухо вскрикнув[1].

Феликс подождал, пока заключительные фортепьянные аккорды не стихли, исчезнув вместе со светом. Затем передвинул, почти не производя шума, один из диванов, так чтобы тот оказался повернутым к окну. Наконец сел. С облегчением вытянул ноги:

— Опа-на! Так, значит, ваша низость смеется?! Вот это новость…

Он показался мне удрученным. Приблизил ко мне свое лицо, и я увидел близко глаза, белки с ярко-красными прожилками. Его дыхание обдало мое тело. Кислым жаром.

— Скверная у вас кожа. Должно быть, мы одного поля ягоды.

Я ждал этого. Умей я говорить, мой голос не ласкал бы слуха. Однако звуковой аппарат только и позволяет мне, что смеяться. Вот я и попытался расхохотаться ему в лицо, издать какой-нибудь звук, чтобы его отпугнуть, заставить отпрянуть, но получилось лишь слабое бульканье. До прошлой недели альбинос упорно меня не замечал. Начиная же с того момента, как он услышал мой смех, он приходит пораньше. Идет на кухню, возвращается со стаканом сока папайи, садится на диван и составляет мне компанию на празднике захода солнца. Мы беседуем. Вернее, он говорит, а я слушаю. Иногда хохочу, а ему этого достаточно. Ни дать ни взять друзья-приятели. В субботу вечером, не всегда, альбинос появляется, ведя за руку какую-нибудь девушку. Это стройные, высокие и гибкие создания, длинноногие, как цапли. Некоторые входят с опаской, присаживаются на краешек стула, стараются не смотреть Феликсу в лицо, пытаясь скрыть отвращение. Глоточками пьют лимонад, а затем молча раздеваются и ждут, лежа на спине, скрестив руки на груди. Другие, более смелые, отваживаются в одиночку осмотреть дом, привлеченные блеском серебра и благородством мебели, однако вскоре возвращаются в гостиную, оробев при виде книг, наваленных в комнатах и в коридорах, и в первую очередь — под суровым взглядом кавалеров в цилиндрах и с моноклем, насмешливым — луандских и бенгельских дам в традиционных одеждах, удивленным — офицеров португальского флота в парадных мундирах, зачарованным — конголезского принца XIX века, вызывающим — знаменитого американского писателя-негра, — все они позируют для вечности в позолоченных рамах. Ищут на полках какую-нибудь пластинку.

— У тебя есть кудуру[2], дядя?