Продавец прошлого

Сегодня утром я видел во дворе двух мальчишек, изображавших горлиц. Один сидел верхом на доске, на стене, одна нога здесь, другая там. Второй взобрался на авокадо. Он собирал плоды, кидал их первому, а тот ловил их в воздухе с ловкостью жонглера и складывал в мешок. И вдруг тот, что сидел на дереве, наполовину скрытый листвой (я видел только плечи и лицо), поднес ко рту руки, сложенные рупором, и проворковал. Другой рассмеялся, передразнил его, и это было так, словно там сидели птицы, одна на ограде, другая — на одной из ветвей, ближе к верхушке авокадо, изгоняя своим жизнелюбивым пением остатки ночного сумрака. Этот эпизод напомнил мне Жузе Бухмана. Я был свидетелем того, как он явился в этот дом с необычными усами на манер дворянина XIX столетия, в темном костюме старомодного покроя, эдаким иностранцем. И вот теперь я наблюдаю, как он, что ни день, возникает на пороге в цветастых шелковых рубашках с заливистым хохотом и веселой непринужденностью местных жителей. Если бы я не видел парнишек, а только слышал, я бы подумал, что это ранним влажным утром воркуют голубки. Глядя в прошлое, глядя в него отсюда, словно на широкое полотно, висящее у меня прямо перед глазами, я вижу, что Жузе Бухман — это вовсе не Жузе Бухман, а на самом деле иностранец, притворившийся Жузе Бухманом. Однако стоит только закрыть глаза на прошлое, взглянуть на него сегодняшними глазами, словно никогда не видел раньше, невольно поверишь, что этот человек всю жизнь был Жузе Бухманом.

В мою первую смерть я не умер

Однажды, в ту пору, когда я имел человеческий облик, я решил покончить с собой. Хотел умереть окончательно и бесповоротно. Я надеялся, что вечная жизнь, рай и ад, Бог и Дьявол, переселение душ и тому подобное — всего лишь клубок предрассудков, постепенно накручиваемый на протяжении столетий безграничным ужасом людей. Я купил револьвер в ружейном магазине, в каких-нибудь двух шагах от дома; я никогда не заходил туда раньше, и владелец меня не знал. Потом купил детектив и бутылку джина. Пошел в отель на берегу, с отвращением выпил джин большими глотками (алкоголь всегда вызывал у меня отвращение), и лег на кровать, чтобы почитать книгу. Я полагал, что джин вкупе с раздражением от примитивного сюжета придаст мне смелости, необходимой, чтобы приставить револьвер к затылку и нажать курок. Однако книга оказалась неплохой — и я дочитал ее до конца. Когда дошел до последней страницы, начался дождь. Это выглядело так, словно дождила сама ночь. Объясню поточнее: это было так, словно с неба летели вниз большие фрагменты того темного и сонного океана, по которому плавали звезды. Я подождал, когда звезды начнут падать и вслед за тем разбиваться, с ослепительным блеском и воплем, при столкновении с оконным стеклом. Они не упали. Я выключил лампу. Приставил револьвер к затылку и уснул.

Сон № 3

Мне приснилось, что я пью чай с Феликсом Вентурой. Мы пили чай, ели тосты и беседовали. Это происходило в большом зале в стиле арт-нуво, стены которого были увешаны настоящими зеркалами, оправленными в рамы из черного дерева. Слуховое окно с красивым витражом, изображавшим двух ангелов с распростертыми крыльями, пропускало свет счастья. Вокруг еще стояли столики, за ними сидели люди, только у них не было лиц, или же это я не видел лиц, не придавая этому значения, поскольку все их присутствие сводилось к негромкому гулу голосов. Я мог видеть свое отражение в зеркалах — высокий мужчина с вытянутой физиономией, тучный, к тому же с дряблой, несколько бледной кожей, плохо скрывающий презрение по отношению ко всему остальному человечеству. Это и впрямь был я, когда-то давно, в сомнительном блеске своих тридцати лет.

— Вы придумали его, этого странного Жузе Бухмана, а теперь он начал придумывать самого себя. Мне это кажется метаморфозой… Реинкарнацией. Или, скорее, захватом.

Мой друг испуганно взглянул на меня:

— Что это значит?

— Жузе Бухман — как вы не понимаете? — завладел телом иностранца. Он с каждым днем становится все более правдоподобным. Другой, который существовал раньше, тот ночной субъект, явившийся к вам в дом восемь месяцев назад, словно прибыл, скажу даже не из другой страны, а из другой эпохи, где он теперь?

— Это такая игра. Я знаю, что это игра. Мы все это знаем.

Он налил себе чаю. Выбрал два кусочка сахара и размешал жидкость. Выпил ее, потупив взгляд. Мы были два приличных господина, двое добрых друзей, одетых в белое, в элегантном кафе. Пили чай, ели тосты и вели беседу.

— Пусть так, — согласился я. — Допустим, это всего лишь игра. Тогда кто такой этот субъект?

Я вытер пот с лица. Я никогда не отличался смелостью. Может, поэтому меня привлекала (я имею в виду другую свою жизнь) бурная судьба героев и донжуанов. Я коллекционировал ножи с выкидным лезвием. Хвастал, с гордостью, которая сегодня вызывает у меня стыд, подвигами деда-генерала. Водил дружбу с некоторыми отважными людьми, но, увы, это мне не помогло. Смелость не заражает, вот страх — да. Феликс улыбнулся, понимая, что мой ужас старше, древнее, чем его.