Продавец снов

– А дай-ка руку, – Викешка сел боком и протянул мне сухую смуглую ладонь с узловатыми пальцами. – Дай. И скажи – какая она, моя рука?

– То есть? – переспросила я.

– Горячая или холодная? Сухая или влажная? Дрожащая или крепкая? Шершавая или гладкая? Мягкая или жесткая? А мозолей сколь, а?

Я зажмурилась, взяв его за руку, прислушалась к ощущениям. Можно и угадать. Горячая, сухая, дрожащая, шершавая, жесткая. Легко. И очень… больно. Внутри разрасталось жжение. Я вижу, слышу, но не чувствую. Ничего. Вообще. Мы так привыкаем ощущать мир тактильно – прикосновениями, кожей, – что перестаем обращать на это внимание. И не замечаем, когда теряем, когда от ощущений остается лишь рефлекс – фантом. Снег – значит, холодно. Упала – значит, должно быть больно. Должно быть…

– Эй-эй, ты чё, дурёшка? Дерево-то живое не трожь! Не трожь, говорю, ничё ж не выйдет!

Да, не вышло… Я снова изо всех сил пнула осину. Нет, таки вышло. Ни боли, ни… прочих ощущений. И на коже – ни ссадинки, ни царапинки. Я поймала сухой красный лист, сжала его в ладони, и он хрустнул, рассыпаясь трухой. И «Сайра», мною съеденная, и чай выпитый… Не всё клеится-то, а, Викешка? А может, врешь ты? Может, у зелья есть побочный эффект, о котором умолчал продавец? Потеря ощущений, провалы в памяти…

– Верить иль не верить – дело хозяйское, – дед ссутулился и почесался. – Да не резон мне врать, девка. Никакой не резон. Иди. Да, иди-иди, вон, в люди, к живым. Да поговорить попробуй. Увидят ли? Кто-то увидит. Недавно мертвые силы в душе хранят, с предметами работать могут, людям являться. А пройдет неделя-другая, и всё. Сорок дней покуда не истекли, есть силы – на дорогу, заметь, силы, чтоб уйти. А как срок выйдет… сил не будет, застрянешь. И пойдешь к живым силу пить. Убивать.

Я слушала, сжав кулаки. Да, надо к людям. Точно. Страшно, но…

– А зелья не пей, – добавил Викешка. – Душу он отнимает, продавец-то. Смекаешь? Отнимает и кон-сер-ви-ру-ет. Забирает себе. Слыхала, как они поют, видала свет? Живой свет живой души это, вот что.

– А вы откуда знаете? – я внимательно посмотрела на бомжеватого юродивого.

– А я ентот… как его бишь… – он выпятил впалую грудь. – Екстра… екстра…секс, во. Чую. Вижу. Слышу. Знаю. Вот и весь сказ. Хошь больше узнать – так поймай шельмеца да яйца ему выверни. Сила-то есть, а? Кто помирает не своей смертью, бывает, что часть – от такусенькую! – но получает и ворожить могёт. Вроде как извинение это. От того, что забрало.

Я раскрыла ладонь, и на ней заплясали рыжие искры, взметнулись к темному небу языки пламени.

– Ёпет… – дед отшатнулся, прикрыв слепые бельма. – Таки прав, сгорела девка, забрало пламя… Жаль. Хороша… была. Звать-то как? Пойду в церковь, попрошу за тебя – пущай отпоют да путь укажут, коли самой не уходится.

– Юстина.

– А по-русски? Крещеная как? Устинья?

– Да.

Говорят, что призраки не умеют лгать? Брехня. Не крещеная я, маме было не до того. Но дед поверил.

– И ладушки. И за тебя поставлю, и за этого, твоего, сверху который. Как его кличут? Егоркой? За неделю до тебя пришел, да. А бабка Катерина и не уходила. Некуда ей. А вы вернулись. Домой. Ладно, – Викешка тяжело встал и оправил телогрейку. – Пойду. Ведь только как сюда, – и ткнул грязным пальцем мне в лоб, – заглянул… Как торкнуло. Понимаешь? Торкнуло, что не питаться ты пришла, а домой вернулась. Прости старика. Не сразу я понял, что ты… просто не знаешь. Пойду, помолюсь за вас.

И вот тут-то я сообразила спросить:

– А вы-то… живой?

Дед хрипло хохотнул и, посмеиваясь и крякая, уковылял в наступающую ночь. А я осталась. Села на скамейку, вытянув ноги, пошевелила пальцами. Апатичная усталость навалилась неожиданно и грузно. Я угрюмо смотрела в темное небо на первые звезды и отчаянно пыталась осмыслить услышанное. И принять. И – вспомнить. Вспомнить нечто ускользающее, из-за чего случилось… то, что случилось. Если, конечно, дед не врал, и оно действительно случилось. Но это не укладывалось в голове, и понять, и принять… Невозможно.

От судорожного мозгового штурма отвлек гул далеких голосов. Кто-то шел прямиком к моему дому – или мимо него – и переговаривался. Я встала и прислушалась. Молодые голоса. Парни, человека три.

– Пипец зря тут пошли, – нервно твердил один. – Мать говорит, дурное место. Проклятое.

– Не боись, – беззаботно откликнулся второй. – Всего-то дурного – сумасшедший дед. Бросится на тебя – в зубы дашь, и всего делов.

– Да чё дед, привидения здесь! – возражал первый. – Мать месяц назад за вещами приходила – бабку видела. Ну, эту…

– Призрачную? – ехидно переспросил первый. – Ну-ну! Да все знают, как она у тебя принимает! Пришла сюда похмелиться, вот белочку и словила!

Третий ничего не говорил, только ржал тихо на белочек да призраков. Я вышла на улицу. А вот и люди. И я их помню. В соседнем подъезде жили на одном пролете, приятели – не разлей вода.

– Мать не трогай, урод! Она правду сказала, что видела!

– Ну да, ну да!

Третий опять заржал. Три пьяные тени вышли из-за угла и прошли мимо меня, не замечая.

– Эй, парни! – окликнула я, увязавшись следом, и ухватила крайнего за рукав.