Продавец снов

Негодование прокатилось по залу девятым валом, холодя кровь в жилах присутствующих. Это было разве что сравнимо с горем отца, потерявшего на глазах своё любимое чадо. И тянулось оно намного дольше, чем тужился Горбатых, став в конце каким-то внутриутробным, демоническим.

Когда же волна улеглась, режиссёр, едва не получивший апоплексический удар, обессиленно рухнул в кресло.

– Воды мне, воды! – хрипло выдавил он.

Осветитель расторопно сунул в его руки графин. Проливая на себя воду, режиссёр сделал три больших глотка. Переводя дыхание, он уставился на Горбатых, как на малоизученный вирус, вызывающий головокружение и тошноту.

– Вот что, дитя культпросвета, вы не правы как в первом, так и во втором случае. Хотя, не скрою, ваши рассуждения по поводу зверушки меня очень развеселили. Однако запомните, что я вам скажу, и умрите с этим: публика от первого и до последнего ряда переживает за свои кровные, за то, что, заплатив их, она не увидит во всех красках и подробностях, как укротитель или лишится головы или останется с ней на плечах. А не увидит она этого только потому, что такой же, как ты, недоносок, не удосужился осветить место действа, и всё происходящее на арене сожрала темнота. Это провал. Понятно вам – это провал! Чёрт бы вас побрал! Нет, полудурком или дураком вас не назовёшь – вы далеко не Иванушка из русских сказок. Идиотом тоже – слишком лестно – вы не князь Мышкин. Поэтому, – режиссёр стукнул кулаком по столу, – если завтра во время спектакля эта сцена не будет залита светом, даже более того – захлёбываться, тонуть в эйфории света, то ты, тупая скотина, лучше заранее напиши завещание, поскольку узнаешь, почему и как Иван Грозный убил своего сына. Теперь же – пошёл отсюда вон!

Затем, низвергая негодование на игру Вихляевой, режиссёр стал курить сигарету за сигаретой. Доходя буквально до точки кипения, он взлетал на сцену и личным примером показывал, как надо и как не надо играть. И, заезженная режиссёрским видением героини Никитична, едва переставляя ноги, снова и снова повторяла финал спектакля. И вновь пустой зал оглашался приговором режиссёра:

– Не верю! Не верю! Боже мой, что вы сейчас играете? То-то мне вчера снились покойники. Я буквально присутствую на похоронах. Где яркая игра? Покажите свои душевные потроха! Если в жизни вы прячете их от чужих глаз, то здесь-то, на сцене, выверните их наизнанку. Явите на свет божий, оголите их. Только тогда и только тогда я вам поверю.

У Кузьмича, не искушённого лицедейством, сдали нервы.

– А я верю! – крикнул он, сотрясая стены.

– Скажите, пожалуйста, ещё один защитник нашёлся, – хмыкнул режиссёр. – Кто вы, сударь? Принц на белом коне или Дон Кихот, а может быть, Дон Гуан? Давайте уж сюда, милок, на лобное место. Покажитесь-ка нам во всей своей красе.

Кузьмич подошёл к сцене.

– Так вот вы какой, герой-любовник, – с любопытством разглядывая его, сказал режиссёр.

– Я слесарь, – гордо поправил его Кузьмич.

– Как благородно, какая прелесть! Хорошо, что не кухарка, хотя, если каждая кухарка должна уметь управлять государством, как говаривал вождь пролетариата, то почему бы тогда слесарю не управлять театром? – Режиссёр состроил гримасу, отдалённо напоминающую улыбку. Затем он повернулся к залу и крикнул: – Есть ли здесь кто ещё, верящий происходящему на этой сцене?

– Есть! – подал голос с заднего ряда Альберт.

– А вы кто будете, милостивый государь? – несколько удивлённо осведомился режиссёр. И в ожидании ответа театрально поднёс к уху ладонь.

– Ангел! – прокатилось по залу эхом.

Режиссёр поперхнулся.

– Да-а-а-с, ничего не скажешь, весёленькая компания у нас здесь собралась, – с чуть уловимой иронией изрёк он, но что на самом деле в это мгновение у него пронеслось в голове, так и осталось загадкой. – Что ж, утолите и вы наше любопытство, облагодетельствуйте нас, мирских, своим явлением. Потолкуем, рассмотрим ваши предложения. Сделаем выводы. Проголосуем. Может быть, и я, как режиссёр, на что сгожусь.

Ангел вышел из темноты. Скользя по проходу, он стремительно приближался к сцене. Создавалось впечатление, что его ноги едва касаются пола. Вслед за Альбертом к сцене подлетел и Казимир.

– Браво! Браво! – Режиссёр рассыпал перед ним аплодисменты. – Признаться, я чуть было вам не поверил. Сразу видно мхатовскую школу, – режиссёр покосился на Ворона, – что значит мастерство! Я, признаться, сначала подумал, что вы замешаны из какого-то другого теста, этакого воздушного, а вы вполне осязаемый, я бы даже сказал, обаятельный с виду человек. И более того: вы мне кого-то напоминаете.

– Что ж, у каждого есть свои недостатки, – сказал Альберт.

Дверь в зал распахнулась внезапно, будто от сильного сквозняка. Со шваброй и ведром воды, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, по проходу зашлёпала вечная уборщица тётя Паня.