Продавец вечности

— Ксения Степановна, у вас скончался муж? — Голос звучит с вопросительной интонацией. Молодой человек говорит не слишком громко, но очень внятно, и женщина по ту сторону двери прекрасно слышит его.

После затянувшейся паузы ей ничего не остается, кроме как ответить:

— Да.

— Примите искренние соболезнования в связи с постигшей вас утратой. Вам теперь надо уладить все необходимые формальности, и я приехал, чтобы помочь вам. Я похоронный агент, меня зовут Савва Сторожевский.

— Я никого не вызывала. — Разговор по-прежнему идет через запертую дверь.

— Да, я знаю. Но мы лучшие в своем деле, организуем достойно и тактично. Абсолютно все хлопоты возьмем на себя. Давайте вы откроете дверь, и мы с вами все обсудим.

После паузы щелкает замок, и на пороге является вдова. Она в черной водолазке и черной юбке, слегка растрепанная, заплаканная и несколько нетрезвая.

— Проходите.

Савва попадает в квартиру. Она большая, видимо, четырех- или даже пятикомнатная, с высокими потолками и прекрасно обставленная. Но пока что жилище остается за кадром, потому что вдова приглашает похоронного агента на кухню. Там беззвучно мерцает телевизор, возвышается труба наглухо заваренного мусоропровода, а на столе притулилась наполовину опорожненная бутылка вина и бокал, на дне которого плещется красная жидкость. На углу кухонного стола стоит фотографический портрет погибшего Егора, украшенный черным крепом.

— Вина хотите? — спрашивает хозяйка.

— За помин души покойного обязательно.

Ксения достает с полочки еще один бокал.

— Позвольте, я поухаживаю за вами. — Гость щедрой рукой доливает женщине в ее фужер. Немного оставшегося напитка плескает себе. Бутылка кончается, и Савва аккуратно ставит ее на пол рядом с мусоропроводом.

— Ничего, у меня есть еще, — кривовато усмехается женщина. Ей, как и покойному, около сорока, но горе и общая неприбранность на ней, конечно, сказались, высветив морщинки в углу рта и возле глаз.

— Вечная память Егору Петровичу, — недрогнувшей рукой поднимает бокал Савва. — Пусть земля ему будет пухом. Не чокаемся.

Он выпивает до дна, вдова следует его примеру.

Савва достает из щегольского портфеля бумаги.

— Давайте обсудим детали.

VII

В то же самое время опер Коршунов ведет допрос убийцы.

— Понимаете, вы изобличены полностью. Пистолет в машине, из которого только что стреляли. На нем — ваши отпечатки. В обойме недостает трех патронов. А из тела погибшего извлечены три пули. И экспертиза, конечно же, установит, что выпущены они были из вашего пистолета.

— А кто видел-то? — хрипло переспрашивает убийца.

— Да не нужно никому ничего видеть! Судья с такими уликами закатает вас на максимум. А там, глядишь, и мораторий на смертную казнь отменят. Так что велика вероятность, что и вас — как вы покойного Егора Петровича Горчакова — бах, и в затылок. Ах да, вы стреляли не в затылок, а в грудь, а потом в лицо. Но вас все равно в затылок шлепнут, такой уж у наших расстрельных команд обычай.

— Не бей на понт, начальник.

Как бы не обращая внимания на эту реплику, капитан Коршунов продолжает:

— Есть только один прекрасный способ получить снисхождение. Чтоб не исключительную меру к вам применили и не пожизненное, а лет семь-восемь, а то и пять. Всего-то надобно: назвать фамилию-имя заказчика. Или заказчицы.

— Не было никакого заказчика.

— Напомню, что вас задержано двое, гражданин Мятлев, и я ведь с тем же самым вопросом и к подельнику вашему, Сороткину Максиму, обращусь. И тогда меж вами начнется состязание на скорость. Кто мне первым имя заказчика назовет, тот и в выигрыше будет в этом творческом соревновании. А второй, проигравший и не успевший, пойдет по всей строгости закона. Итак, имя заказчика? Или заказчицы?

Убийца молчит.

Опер достает фотографию.

— Не она ли?

С фото смотрит Ксения, вдова Егора Горчакова…

VIII

…которая в то же самое время беседует с похоронным агентом Саввой Сторожевским на кухне своей квартиры. Одна пустая бутылка из-под красного стоит на полу, вторая, наполовину распитая, — на столе. Рядом с бокалами — документы, которые подписала вдова. Она уже изрядно нагрузилась.

— Ах, Савва-Савва, — пьяненько философствует она, — вы ведь, мужики, и понятия не имеете, что такое одиночество. Когда ты сидишь одна, совсем одна, и только ждешь его. Боишься лишний раз позвонить, эсэмэску написать, потревожить, и думаешь: а где он сейчас? Что делает? Может, у другой? И она его ласкает, целует? Думаешь: а не отравиться ли? Или — его отравить?..

— Вы разве с покойным плохо жили?

— Жили и жили! Как все живут! По-разному!.. Но уж теперь-то я точно буду знать, где он каждую минуту находится. Какое кладбище, вы говорите? Богородское?

— Троекуровское гораздо ближе к вам и в смысле пробок намного доступнее.

— Да… — философствует она, — теперь-то я останусь уж совсем-совсем одна… В пустой квартире и никому не нужная… — Она собирается с духом и произносит иным, «деловым» тоном: — Так что ты говоришь: ему нужен костюм?

— Да, будет разумно, если вы сразу отдадите мне ту одежду, в которой хотите его видеть во время прощания.

— А гроб будет открытый?