Продавцы теней

Аквариум построили год назад, когда Ожогин неожиданно и ненадолго осветился и повеселел. Тогда был призван архитектор из мастерской Федора Шехтеля, уговоривший Ожогина сделать на втором этаже квартиры — аккурат над библиотекой — прозрачный пол из твердого стекла.

— Идешь, а под ногами чистая уха кривляется, хоть водку туда из специального краника добавляй, — удивлялся Чардынин и надеялся, глядя на эту разноцветную уху, что Саша крякнет, почешет в затылке и снова возьмется за дело. Достроит павильон на Петроградском шоссе. Расчехлит новую партию юпитеров, что доставили с фабрики год назад. Но возле павильона по-прежнему валялись в пыли груды битого кирпича, а осветительные приборы черным сумрачным леском теснились в углу на складе.

Сам Чардынин после того, как Ожогин отошел от дел, вдруг постарел, обмяк. Звал его к себе управляющим Студёнкин, звало семейство Антик, издатели, которых футуристы уговаривали открыть кинофабрику. Но Чардынин ни к кому не пошел. Остался с другом.

За полтора года, прошедшие со смерти Лары, Ожогин запустил только три картины, одна скучней другой — как будто специально хотел, чтобы зрители громче свистели, да топали ногами, да гадили на полу шелухой от семечек, да обжимались в темноте. Срыв студёнкинского «Годунова», который тщательно готовил Чардынин, сам провалился. Не дотянули до конца — бросили съемки на полпути. Чардынин нервничал, умолял Ожогина продолжить, но тот лишь отмахивался: отстань, не до того. И к конкуренту, и к киноинтригам он полностью потерял интерес. Впрочем, как и ко многому другому.

Он теперь почти всегда пребывал в состоянии сонного полузабытья. Иногда в памяти брезжило смутное: тело, распростертое на кровати, кровь… Тело никакого отношения к Ларе не имело. Лара просто исчезла, и все. Помнил еще какую-то вертлявую девчонку, пигалицу, которая металась между ним и кроватью в спальне Лары, хватала за плечи, куда-то тащила. Девчонка потом заходила несколько раз — так сказал Чардынин, Ожогин этого не помнил. Лежал в горячке. Одно время даже опасались за его жизнь, но он выжил, через месяц начал подниматься с постели, только никак не мог понять — зачем выжил. Впрочем, может быть, именно горячка Ожогина и спасла. Ведь мертвой он Лару так и не видел. Хоронили без него. А если бы видел — кто знает, удалось бы ему не сойти с ума? Горничные не стесняясь болтали при нем — как будто он какая-нибудь бесчувственная болванка — о следствии, о чинах криминальной полиции, с утра до вечера заполнявших в те дни квартиру, о том, как ворошили вещи Лары, рылись в ящиках и шкафах, перебирали драгоценности и бумаги, искали предсмертную записку, вызывали домашних на допросы. Чардынин шикал на брехливых баб, прикрикивал, опасливо косясь на друга: слышал ли, не разнервничался ли? Ожогин слышал, но реагировал индифферентно.

За эти полгода он забросил не только дела, но и себя самого. Немногочисленные оставшиеся знакомые, быть может, не очень замечали произошедшие в нем перемены, однако сам про себя он все знал. И прежде человек большой, дородный, которому было тесно в любом пространстве еще и потому, что все вокруг заполнялось его веселой витальной силой, теперь он и телом, и душой стал рыхлым, нездоровым, вялым. «Весь как одна сплошная брыля» — подслушал он случайно слова, которые горничная выговаривала своему ленивому хахалю. Зеркала в дом так и не вернулись — осталась только дверная зеркальная переборка в гостиной, в сторону которой Ожогин редко поворачивался. А что — живот висит, да немалый, серый цвет кожи, набрякшие веки и, действительно, брыли.

Кое-как, не понимая, кому это надо, он пытался обихаживать свое заброшенное неуютное тело. Брился нечасто — хорошо, если через день. Тупыми канцелярскими ножницами неумело подстригал ногти. Ходил дома в одном и том же истертом халате. В старые годы по три раза в день менял белоснежные сорочки. Обслуживали его прислужницы Лары — маникюр, педикюр, дело французское и приятное. Каждое утро приходил куафер с бритвой и французским одеколоном. Брил, хлопал горячим полотенцем по щекам. Захаживали на его половину и Ларины массажистки. Сама Лара за этим следила — когда вспоминала, конечно, но все-таки…