Проделки морского беса

Офицер огляделся. Пузатые, не русского облика рыбачьи лодки из-за мелкой воды лежали, повалившись набок. Некоторые были вытащены на песок, стояли на килях, подпертые со всех сторон жердями, похожие на водяных пауков. Торчали вбитые в землю и в воду сваи. Стал виден сложенный из крупных булыжников волнолом и возле него — полузатопленный трехмачтовый корабль. Корабль выдвинулся кормой на песок. Высокую корму украшала затейливая резьба, выпуклые фигуры морских богинь. Богини держали воздетые к небу кованые фонари, напоминающие вазы. Средний из трех фонарей был заметно погнут.

Драгун снова придержал лошадь, плеткой показал на корабль.

— Наши, когда заскочили в здешнюю слободу, кинулись сюда, а шведы их с того корабля из пушки…

Он покрутил головой.

— Народу не побили, а лошадей перепужали. А опосля пришлось им корабль бросить, самим спасаться в крепость. Ну, драгуны да казаки, если что в клетях на том корабле было да внутри, в чреве, прибрали к рукам. Начальству и не дознаться.

— Знаю вас, иродов, — сердито сказал Елизар. — Тянете, что надо и что не надо. А этот корабль есть добрый трехмачтовый флейт. Для государевой службы сие судно ох как сгодится. Таким флейтам положено ходить за боевой эскадрой.

На флейтах лишний припас держат, харчи там и порох, канаты да паруса.

— Выходит, вроде обоза при войске, — сказал драгун и поскреб под шапкой. — Значит, жаль, что у этой флейты перед малость пообгорел в пожаре, чулан жилой и болван золоченый, что на воду глядеть поставлен. Говорят, иноземный морской бог Тритун.

— Тритон! — поправил фенрих и распорядился — Первое капральство, пять человек, оставайся тут. Глядеть за кораблем и за лодками, не спуская глаз. Ежели что приключится, не токмо передо мной и ротным командиром в ответе будете, но и перед самим фельдмаршалом, Александром Данилычем, а с ним шутки плохи. И чтоб хмельного в рот — ни капли!

Про этот брошенный корабль, видимо доставлявший в крепость припасы, Елизар узнал от майора Логинова. С Логиновым довелось встретиться при приемке команды. Логинов находился на сборном пункте по своим многочисленным обязанностям. Фенриху обрадовался, как родному.

— Елизарушка, сынок! Живой! Здоровый!..

Зазвал в корчму выпить пива. Узнав, что обоих друзей назначили на береговой участок, в самый крайний фланг осадной армии, обложившей крепость полукольцом, радостно хмыкнул:

— Вот, как говорят люди, на ловца и зверь бежит! Как же это я про вас-то запамятовал!

Мне моряки нужны позарез…

— А куда плыть? — деловито осведомился Елизар, уже предвкушая радость от возможности снова служить на море.

Логинов зашелся смехом, аж до слез.

— Плыть?} Ох-хо-хо… Плыть!.. Да нет, сынок, какое тут плаванье.

Корабль там шведы покинули, надо сие судно сберечь, а позже, когда возьмем крепость, оснастить и снарядить. Вот тогда и поплывешь. Я, признаться, все своего давнишнего друга, Федьку Огаркова, вспоминаю! Вот мастак по корабельной части!

Майор запустил руку за борт кафтана, начал искать в кармане.

— А где ныне капитан Огарков? — полюбопытствовал Елизар.

— Плох Федька… Ревматизма его скрутила, здешние болота доконали. Боюсь, как бы ему полный абшид не вышел — отставка от службы. Без дела старик-то заскучает, загрустит, А мы с Федькой Огарковым ведь с детства друзья.

Он, наконец, нашел то, что искал, вытащил и развернул на столе листок бумаги, бережно разгладил.

— Федино письмо с дороги… Есть тут кое-что и до тебя касаемое.

— Отставив письмо подальше от глаз, прищурившись, начал читать:

«Друг любезней, Яков Степаныч! Многие лета тебе быть в здравии и в силах для службы на пользу отечества. А меня, грешного, везут ныне лежачего, как колоду, до того скрутила проклятая немочь… "

Далее в письме капитан Огарков писал приятелю о каких-то оставленных тому на сохранение вещах, о том, как живет он в приморском городке в частном доме, снимает квартиру в ожидании морского каравана, который зайдет, чтоб взять больных и раненых, отправляемых в Россию.

— А вот то, что до тебя касается, — Логинов подмигнул Елизару. — «В моем несчастье большое мне утешение — в заботы о ми, грешном, доброй и попечительной о всех страждущих некой польской панны Анели, тебе известной, — писал далее Огарков. — Мы с ней как родные стали и каждый день подолгу беседуем о всяком разном.

Чает она найти своего братца Михала в живых, в чем, однако, я сильно сумлеваюсь, ибо Персия Далека и по слухам места тамошние зело гибельны. Я же ей в том деле от всей силы помощник. И жить в Питерсбурхе она будет у нас в доме. Моим трем девкам от такой подружки будет, чаю, не малая польза; пообтешутся да привыкнут к европейскому политесу и галантному обхождению. А еще, скажу тебе, друг Яков, по великой конфиденции, что той паненке, видать, приглянулся наш рассейский фенрих, Овчина-Шубников Елизарка. Ты фенриха должон знать. Как начнет о нем говорить, словно цветик расцветет. Эх, молодо-зелено, а все ведь такие были!»

Елизар слушал, боясь дышать. Сердце стучало как кузнечный молот. И верить не смел в свое счастье. До сего мига думал: полюбил токмо он один и безответно…