Проделки на Кавказе

— Несколько дней после вашего отъезда из Москвы приехал какой-то артист, родом итальянец, которого кра­соту всюду превозносили. Елизавета Григорьевна стала брать у него уроки пения, чтобы усовершенствоваться, как она говорила, в этом искусстве; заперлась с ним дома; ед­ва показывалась на свет, и то в его сопровождении. Об этом заговорили, смеялись над нею, наконец, дошла оче­редь и до мужа; он взбесился; пошли распри. Елизавета Григорьевна внезапно уехала в Петербург, покинув мужа и детей; оттуда отправилась в Италию, под вечно лазуревое небо, где люди с пламенными и снисходительными серд­цами. Так писала она к своей бабушке. «И для этой ла­зури,— прибавляла она,—оставила я свое родное, всегда облачное небо, которое при всем том прозрачнее совести людской. Пускай читают они мое письмо, писала она,— пускай узнают, в чем я их обвиняю: это вертеп пресмы­кающихся, бессильных злоязычников, бесчестных обман­щиков и глупых жертв, и все это судит да рядит, не зная ничего и не имея понятия ни о чем. Бывшему мужу моему скажите, что он бессовестный глупец, который принимает жену за бесполезное украшение в доме, подобно картинам, висящим на его стенах, или бронзе, обременяющей его ка­мины. Он обманул меня: я покидаю его и детей, которых он из тщеславия будет называть своими. Мне не нужно его богатство, я предпочитаю бедность — с человеком одушев­ленным, обильно одаренным — золоту с бездушным трупом, в котором осталась жизнь только для обжорства и сна. Прощайте, бабушка, вас одних я любила и люблю —всех других смешиваю в одно и питаю к ним общее презрение. Если б отец и мать мои были живы, я бы спросила у них: зачем они продали меня такому мужу? Зачем сгубили? Пренебрегаю всех родных, кроме вас; оставляю навсегда их порог и несусь под вечно голубое, безоблачное небо, где останусь и умру». Вот ее слова.

— А вам так это письмо понравилось, Катерина Анто­новна, что вы выучили его наизусть!

— Точно выучила наизусть, и немудрено: я читала его беспрерывно в продолжение двух недель старухе и тем из ее родных, кому она заставляла меня читать.

— Какая сумасшедшая ветреница эта Елизавета Гри­горьевна!

— Не судите так легко! Сообразите все беспристраст­но, так выйдет, чта она, право, не так виновата.

Быть может, вы докажете, что она совершенно пра­ва!

— Нет, не берусь, Николай Петрович! Если хотите, я вам покажу ее письмо ко мне.

— А вы с нею были в переписке? Я этого не знал.

Я с нею очень сблизилась после вечера, когда игра­ла с вами в бостон: она мне во многом открыла глаза, да­ла полезные советы, часто говорила о вас; учила не быть слишком доверчивой. В письме своем Она резко начертала мне женский быт.

— Я так и ожидал... ревнивая, сумасшедшая женщина! * Всю жизнь она делала глупости, а теперь бранит свет и людей. Как я узнаю ее в этом! Совсем была меня опутала.

Мазурка кончилась. Все разъезжались, бросая полусон­ный взгляд на простую, незатейливую иллюминацию, про­изводившую однако ж прекрасное зрелище на гористом местоположении, по которому плошки и фонари были рас­кинуты.

На другой день фон Альтер расположился с женою в доме против квартиры Пустогородовых; у них отобедал, поручил Прасковье Петровне свою Китхен, а ввечеру уехал в Тифлис.

Молодая супруга скучала, оставшись одна. Николаша часто бывал у нее. Иногда, поздно, вечером, провожал он ее домой от Прасковьи Петровны. Иногда сидел вместе с нею у открытого окна, обращенного к Машуку. Тогда он при­творялся, будто поражен величественным видом исполина, который, гордо воздымаясь во тьме, затеняет собою самую ночь. А меланхолическая Китхен пугалась.этого усиленного мрака; возводила глаза к небу; внимательно рассматривала звезды, сверкавшие над горою: то мечтала, будто видит в этих звездах горных духов, резвящихся на вершине горы, то силилась прочесть в них темные для нее символы. Й когда восходила луна и бледнели Машук и лежащий под ними дол; когда вдали таинственный свет освещал белые памятники кладбища, Китхен, предаваясь какой-то мисти­ческой задумчивости, напрягала слух, чтобы внимать вея­нию ночного воздуха среди общей тишины, изредка преры­ваемой трелью соловья в отдаленных кустах. Машука. Ни­колаша, сидя с нею, любовался на юную мечтательницу; слова замирали на его устах от невольного благоговения к неизвестным думам милого творения. В остальное время искусный притворщик показывал ей столько внимания, столько любви, что это невольно льстило женскому само­любию; но и тут умело умерял себя, так, что не пугал за­стенчивости Китхен, не пробуждал ее опасения и осторож­ности. Опытный волокита, он убаюкивал малейшие подо­зрения. Китхен — неопытное дитя! — создавала себе мир идеальный, воздушный, предавая забвению все существен­ное или и вовсе не помышляя о нем. Она, не подозревая ничего, день ото дня запутывалась более и более в сети.

В один теплый и тихий вечер, располагавший к сладо­страстию,— кто не знал его на севере, того прошу на юг, ничем другим не сумеем угостить, а за этим дело не станет!— в один подобный вечер Китхен и Николаша сидели вместе у окна.