Продолжение путешествия

А веселость моя объяснялась чрезвычайно просто: долгое время находясь в совершенном недоумении по поводу всего происходящего, я наконец-то начала кое-что понимать. И хотя ничего радостного в этом понимании для меня не было, я все-таки предпочитала его тому нагромождению абсурда и нелепиц, в котором пребывала слишком долго.

До окончательной ясности было еще далеко, но впереди замелькало нечто, что внушало надежду. Не на торжество справедливости (об этом еще рано было и мечтать), но хотя бы на какую-то определенность. До сегодняшнего дня я блуждала в трех соснах моих ублюдочных версий, рискуя заблудиться в них окончательно, а теперь у меня появилась путеводная звезда. Или нить. Впрочем, не в названии дело. Все мои версии уже не казались мне взаимоисключающими. Меня уже не покидало ощущение, что еще немного – и они сольются воедино, дополняя и объясняя друг друга; и когда это произойдет – можно будет всерьез говорить о том, что я на верном пути. Я это чувствовала всем сердцем. А предчувствие истины – так же как и предчувствие счастья – составляют едва ли не самые дивные мгновенья нашей земной жизни.

Что-то я ударилась в «высокий штиль», хотя совершенно не собиралась этого делать. Но настроение мое в то утро действительно было приподнятым, меня так и подмывало совершить что-то исключительное и героическое, и я с трудом удерживала себя в рамках приличий, чтобы окончательно не перепугать своих друзей.

Поэтому после короткого завтрака предпочла удалиться к себе в спальню, сославшись на плохое самочувствие. Это лишь подтвердило опасения моих соратников, и они не стали меня удерживать.

Но настоящей и главной причиной этого поступка было чувство, что какая-то чрезвычайно важная мысль вот-вот должна появиться на свет. Уже несколько раз она робко пыталась сформулироваться в словах, но всякий раз отступала в нерешительности, словно убоявшись самой себя. И дабы это эфемерное создание не передумало явить мне свой лик и не покинуло меня окончательно, требовались уединение и покой.

И едва я осталась одна, как почувствовала ее легкие шаги. Хорошая идея сродни привидению, она так же не терпит многолюдья и суеты. Чтобы подбодрить ее, я замерла в радостном ожидании и несколько мгновений спустя гостеприимно впустила ее в свое сознание.

А еще через четверть часа – схватила перо и, опасаясь утерять хоть частицу открывшихся мне знаний, постаралась записать ее слово в слово. И вот, что у меня получилось:

«Алсуфьев проболтался. Задавая мне свои вопросы и демонстрируя свою осведомленность, он допустил большую ошибку, и интуиция подсказывает мне, что эта ошибка может стать для него роковой.

Вот что я имею в виду: он мог разузнать обо всех моих удачных и неудачных шагах в ходе предыдущего расследования. О моем визите на постоялый двор, самозванстве в Лисицыне, встрече со старостой в Куницыно, но одну из моих встреч он не мог бы вычислить, как бы ни старался, потому что свидетелей этой встречи не было, кроме одного-единственного человека. Того самого, с которым я провела одну из самых страшных в своей жизни ночей. Я имею в виду самого графа Орловского, только он мог поделиться своими впечатлениями о нашей с ним встрече с Алсуфьевым.

А это значит, что они с Орловским не просто знакомы, а находятся в постоянном контакте. Орловский без помощи Алсуфьева никогда бы не догадался, что за таинственная незнакомка в ту ночь обвела его вокруг пальца, а Алсуфьев ничего не узнал бы обо всей этой истории, если бы Орловский не рассказал ему ее во всех подробностях. В хорошем смысле слова – замкнутый круг. Орловский вряд ли рассказал бы о своем фиаско первому встречному. А при его-то самомнении – даже просто хорошо знакомому человеку. Следовательно, с большой долей вероятности можно предположить, что у них нет друг от друга секретов. Независимо от того, что именно является причиной такой их взаимной откровенности, опасаться мне следует как того, так и другого.

У Орловского был серьезный повод ненавидеть меня, недаром же он организовал за мной погоню в ту страшную ночь, и у меня не вызывает сомнений: сделал он это с единственной целью – остановить меня любым способом, даже если для этого ему пришлось бы применить оружие…

Да что я такое говорю? Судя по тому, что мне удалось тогда услышать, они готовы были не просто поймать, а пристрелить и закопать меня в том самом лесу. Орловский был вне себя от злости и готов был на эту бессмысленную жестокость. И избежала этого кошмара я почти чудом.

И не за это ли мне мстит Алсуфьев?»

На этом я вновь оборвала себя, потому что – вопреки моим надеждам – мысль, пришедшая ко мне теперь, не только не примирила все предыдущие версии, но противоречила всем им вместе взятым и каждой из них в отдельности. И это грозило запутать меня окончательно.

Если еще недавно у меня не было ни одной версии, то теперь меня угнетало их обилие.