Продолжим наши игры+Кандибобер

— Может быть… Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же… Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен… Нет, этого нам не суждено. Представляешь ужас! Найдем ночевку — и уже считаем, что мы дома… Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели… Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели…

— Как ты думаешь, — отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, — как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?

— Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков… А почему бы и нет? Ведь он брал их всю жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать до конца жизни.

— Ты имеешь в виду зарплату?

— Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой… Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?

— Но и ты не отказался.

— Я — другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.

— Как же ты живешь?

— Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.

— Тебе платят сто двадцать.

— Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра «сто двадцать». Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.

— Вот и о деньгах поговорили, — улыбнулась в темноту Света.

— Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни — все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как и о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.

— Ты так никогда не говорил, Вадим, — озадаченно произнесла Света. — Что произошло?

— Большие деньги… Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.

— Пей коньяк.

— Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.

— А могут и не выпустить?

— Откуда мне знать, — Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от ее вопроса.

— Подожди, — сказала Света. — Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь понять, что стоит за ними… Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату…

— Получал бы! — убежденно сказал Анфертьев.

— Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?

— Света, — Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, — так ли уж важно, во что я верю?

— Что же важно?

— То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.

— И качество потребляемых напитков.

— Я не прав?

— Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.

— Да? Извини. Это все она, — Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки — оно напоминало плавающее над землей колечко. — Маленько перебрал… Сказывается отсутствие опыта.

— Это дело наживное, — Света поднялась. — Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.

— Ты не будешь делать нехороших выводов?

— Там видно будет. Посмотрю на поведение.

— Я исправлюсь! — горячо воскликнул Анфертьев. Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор. — Вот увидишь, я исправлюсь.

— Думаешь, это возможно?

— Надо верить в человека, Света!

— Ага, значит, все-таки надо во что-то верить… Пока, Вадим.

Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.

— Прости, — сказал он, вставая. — Задумался.

— О чем?

— О себе, о тебе… Если не возражаешь. Откровенно говоря, это единственное, о чем я думаю последнее время… Хотя… — он пьяно рассмеялся. — Прости, я вспомнил чьи-то слова… Люди думают — что-нибудь придумают, а мы начнем думать — из раздумья не выходим. Ты не помнишь, кто это сказал?

— Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слова произнес ты. Пока.

Когда Света, поднявшись на площадку второго этажа, выглянула в окно, скамейка была пуста.

Пьяные мысли Анфертьева:

«Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи, они посыпают твои раны солью, чтобы убить в них заразу… Сочувствуя, напоминают о самых постыдных твоих словах и поступках… Желая видеть тебя и дальше счастливым и здоровым, они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые ружейные патроны — ими ни за что не развалить себе череп…»

Горечь свершения…

Печаль исполненности…

Боль удачи…

Похолодало.