Продолжим наши игры+Кандибобер

Анфертьев оказался в сложном положении. Он готов был отвечать на прямые, самые жестокие вопросы, но у него ни о чем не спрашивали, его просили поделиться соображениями, и он почувствовал подвох.

— Мне трудно об этом говорить, — начал Анфертьев, но Следователь перебил его:

— Почему?

— Вы знаете гораздо больше меня…

— Ничуть! — воскликнул Следователь. — Мои знания никак не связаны, они рассыпаются в руках, понимаете?

— Вы говорите о подготовке к ограблению… Мне об этом ничего не известно. Грамотно ли она проделана, проделана ли… Вы сказали, что все сделали два человека…

— Как бы два! — в горячности воскликнул Следователь. — Как бы два! А сколько на самом деле… Я этого не знаю.

— Вы говорите, что вина Квардакова доказана?

— Да!

— Мне трудно в это поверить, — осторожно сказал Анфертьев. — Очевидно, доказательства имеют значение для суда, я же позволю себе… не поверить. У меня хорошие отношения с Борисом Борисовичем, и я…

— Другими словами, вы сомневаетесь в его вине? Вы что-то знаете? Скажите, помогите следствию… Уж если вы цените свои отношения с Квардаковым, то вы не можете безразлично относиться к его судьбе, вы должны ему помочь, верно?

Такого поворота в разговоре Анфертьев не ожидал. Он помолчал, глядя в пол, перекинул ногу за ногу, исподлобья посмотрел на Следователя:

— А как отнесся к вашим доказательствам сам Борис Борисович?

— У меня такое ощущение, что он все время думает о другом. Мои вопросы словно отрывают его от более важных мыслей… Он как-то спросил меня, допрашивал ли я вас… Потом поинтересовался показаниями Луниной, вашего кассира… Мне кажется, что он не всерьез относится к тому положению, в котором оказался. Как если бы слишком затянулась неудачная шутка и вот-вот все прояснится и станет на свои места.

Ввели Квардакова.

Борис Борисович был все в том же своем мохнатом пиджаке, но теперь ворс совсем погас, свалялся комьями. Однако вошел он легко, увидев Анфертьева, быстро шагнул к нему и, двумя руками сжав ладонь Вадима Кузьмича, пытливо посмотрел в глаза, словно хотел спросить о чем-то, но так и не спросил. Анфертьев отметил про себя, что Борис Борисович похудел, черты лица его обострились, глаза стали еще ближе друг к другу, сделались меньше, и в них появилась смятенность. Квардаков сел на приготовленный для него стул, уставился в стену прямо перед собой, ожидая вопросов.

— Вадим Кузьмич Анфертьев — единственный человек, который не верит в вашу виновность, — бесстрастно произнес Следователь.

— Да? — живо обернулся Квардаков и посмотрел на Анфертьева с некоторой подозрительностью. — Это правда, Вадим? Но почему ты не веришь очевидному?

— А что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев и вдруг осознал, что вот эти его слова, произнесенные так сочувствующе, едва ли не самое подлое из всего, что он сделал. Он мысленно усмехнулся своему падению, но не возникло в нем ни раскаяния, ни сожаления. Он начинал привыкать к этому нервному типу с бледным лицом и хорошим галстуком. Хотя прошло больше месяца после происшествия в заводоуправлении, Анфертьев не торопился брать деньги из папки. Но все чаще ловил себя на мысли, что и затягивать с этим делом не следует. Ему стали видеться кошмары, от которых он просыпался, вцепившись пальцами в подушку, — какие-то люди очищали архив, выбрасывали в окно пыльные папки, грузили в грязные машины, вывозили на городскую свалку и там сжигали их. А грузчики были неестественно веселы, они не знали, что ворочается в толстой папке, отчего из-под ее картонок просачивается такой тяжелый стелющийся дым — желтый, зеленый, фиолетовый. Струи его свивались, заворачивались в спирали и походили на галактики, которые Анфертьев видел когда-то в школьном учебнике по астрономии. И эти зеленые, красные, синие вселенные вертелись у него перед глазами, как шутихи в праздничном небе, сталкивались, кружились, возникали и гасли звезды, и миллиарды лет со свистом проносились мимо него, и миры корчились в денежном дыму, рождаясь и умирая в тяжелом воздухе городской свалки… — А что очевидно, Борис Борисович? — с чувством произнес Анфертьев, протянул руки к Квардакову, даже пальцами своими пытаясь послать волны сочувствия и скорби.

— Но столько улик, Вадим! Откуда они?

— Для меня их не существует! — и ответил, и уклонился от ответа Анфертьев.

— Почему? Почему ты им не веришь, если уже я начинаю принимать их, если мне они уже кажутся убедительными?

— Я видел вас все обеденное время. До последней минуты. Мы с вами договаривались ехать в театр. Может быть, для кого-то, — он покосился в сторону Следователя, — эти напильнички имеют значение, но я знаю совершенно твердо — у вас не было времени совершить все это.

— А краска? — напомнил Следователь.

— Неужели она была в бутылке с кефиром? — вскинулся надеждой Квардаков.

— Но я тоже держал ее в руках, — заметил Анфертьев.

— Да, верно… Пока я ходил за деньгами, ты держал ее в руках. И твои руки остались чистыми. Ты был в театре? — спросил Квардаков.

— Был, — кивнул Анфертьев. — Им понравились мои снимки, они сказали, что у меня золотые руки.