Продолжим наши игры+Кандибобер

— Можешь не говорить. Но тогда поцеловать придется дважды.

— Как легко ты выкручиваешься! — рассмеялась Света.

— Это потому, что я не придаю слишком большого значения словам, я понимаю их ограниченность, понимаю, как легко их истолковать в противоположном смысле, как легко найти в них и возвышенность и низменность… В зависимости от того, кто будет толковать. Я сказал тебе что-нибудь обидное?

— Нет, — Света покачала головой.

— А теперь представь себе, что весь наш разговор слышит Квардаков… Что мы делаем? Мы краснеем.

Анфертьев видел Свету в окружении желтых, красноватых, бледно-зеленых листьев, и солнечные зайчики пробегали по ее лицу, как отблески тайн и надежд. Анфертьев не удержался и мысленно щелкнул несколько раз фотоаппаратом, навсегда врезая в память и конопушки на носике Светы, и отсветы листьев на ее лице, и воротничок белой рубашки из-под темного свитера, и маленький серебряный кулон в виде штурвала — сквозь какие бури он поможет ей пройти, какие рифы миновать, какие бермудские треугольники обойти десятой дорогой? Стоит ему когда-нибудь в будущем, через десять или через двадцать лет, когда Светы Луниной не будет в его жизни, ощутить на лице осеннее солнце, запах осени, приправленный заводской гарью, он обязательно вспомнит этот обеденный перерыв у щели в заборе, и боль необратимости пронзит его. Боль, которую вызывает уходящее время. Каждый раз, вспоминая эту встречу, Анфертьев будет видеть все больше подробностей: уголок воротника Светиной рубашки из модной ныне мятой ткани, кулон, слегка тронутый красной и синей краской, детище Подчуфарина — шестиметровые, сваренные из листовой стали серп с молотом, выкрашенные серебристой краской. Из неимоверной двадцатилетней дали своей памяти он вытащит потускневший снимок и опять увидит, что сапоги на Свете замшевые, на высоких каблуках, ее стеганое пальто розовато-перламутровое, маникюр свеж и небросок, и он снова услышит в ее голосе то неуловимое, что делало его счастливым и безутешным…

— Значит, мораль — понятие растяжимое? — спросила Света, не придавая слишком большого значения своему вопросу. Она подняла с земли кленовый лист, посмотрела через него на солнце, и лицо ее озарилось цветом осени. И в душе Анфертьева дрогнуло и заныло. Скорее всего, это была любовь. Или что-то очень на нее похожее. Анфертьев испугался, он не был готов к смятению и нервной взвинченности, сопровождающим подобные смещения в душе. Но это был приятный испуг. Жизнь, которая ограничивалась заводским двором, щелью в заборе, тридцатью метрами квартиры, сумрачной фотолабораторией, жизнь, в которой самыми большими радостями были свежие рубашки и хороший галстук, вдруг раздвинулась, запреты рухнули, и только легкий прах от них вился на свежем осеннем ветерке. С радостным ужасом Анфертьев увидел, что мир вокруг простирается бесконечно и зовуще. Все рядом, все доступно, достаточно протянуть руку. Он провел ладонью по щеке Светы, и она приподняла плечо, пытаясь задержать его ладонь, прижать к своей щеке.

— Нет, — сказал он, — мораль не растяжимое понятие. Просто его нельзя сводить к толкованию, которое дает очередное начальство.

— Но тогда все очень легко свести к своему толкованию.

— Ну и что? Если веришь в себя, веришь себе… Если твои желания никому не грозят… Разве что собственному растительному существованию… Если это дает тебе ощущение настоящей, насыщенной жизни… И у тебя не корыстные расчеты, а надежды на счастье…

— Но и корыстные расчеты могут обещать счастье, — возразила Света, не отпуская руку Анфертьева.

— Если счастье в корысти… Много ли оно стоит?

— Какова корысть, — усмехнулась Света.

— Мой самый корыстный расчет заключается в том, чтобы пройти по этой тропинке еще метров сорок, и тогда бледные лица, приникшие к окнам бухгалтерии, скроются за листвой.

— Почему им так любопытно?

— Они лишены чего-то подобного.

— Но это же страшно?

— Конечно.

— Нас осуждают?

— Осуждают меня.

— Почему?

— Я старше, я мужчина, я женат… А ты — моя жертва. Они боятся за тебя.

— Разве я в опасности?

— Да. Ты отступила от здравого смысла. Вернее, ты еще не отступила, но именно этого они и боятся.

— То, что я сейчас с тобой…

— Они опасаются большего.

— А ты?

— И я.

— Я тоже.

— Это хорошо. Значит, мы не сделаем лишнего.

— А необходимое, естественное, разумное?

— Тебе всегда хочется поступать, как велит здравый смысл?

— Нет. Наверно, это плохо, но далеко не всегда.

— Почему?

— Не знаю… В нем есть что-то от ограниченности. Здравый смысл представляется мне чем-то вроде инструкции. Это как при строгой няньке — всегда хочется поступить наоборот.