Продолжим наши игры+Кандибобер

— Почему же я молчу… Мы с тобой очень мило беседуем и на личные темы, и на общегосударственные, затрагиваем иногда международные события, внутренние проблемы нашей державы, которые, я полагаю, достойны самого серьезного внимания. Взять хотя бы развитие нечерноземной полосы, Продовольственную программу, борьбу с пьянством, которая последнее время приняла небывалый размах…

— Вот видишь, сколько ты произнес слов, чтобы уйти от главного, — улыбнулась Наталья Михайловна.

— Ты считаешь, что пьянство — тема недостаточно важная?

— Да. Я уверена, что у тебя на уме есть кое-что посущественней.

— Ты говоришь крамольные вещи, Наталья. За это не похвалят. Тебя не поймут.

— А ты, ты понимаешь меня?

— Годы совместной жизни дают мне основания…

— Кончай кривляться. Ты уходишь от разговора, Анфертьев. И это убеждает меня в том, что я попала в точку.

— Ты, Наталья, попала пальцем в небо. У каждого человека есть второе дно. А если его нет, это плохо. Значит, человек пуст, поверхностен, очевиден. Как сказал лучший, талантливейший поэт нашей эпохи — тот, кто постоянно ясен, по-моему, просто глуп.

— Нет, Анфертьев, ты не глуп. Тебя не назовешь сильным, тебя нельзя отнести к удачливым. Тщеславие у тебя тоже довольно ограниченно. Но ты не глуп.

— Ошибка, Наталья. Ошибка. Я очень тщеславен. Мое тщеславие настолько велико, что я не вижу вокруг возможностей накормить его, ублажить. Только поэтому оно меня и не беспокоит. Оно в спячке, как медведь в берлоге. Лучше его не тревожить. Если я буду ходить с гордо вскинутой головой, громко орать, хохотать, перекрывая гул родного завода, если товарищ Подчуфарин будет перебегать через дорогу, чтобы поздороваться со мной, — все это, вместе взятое, не удовлетворит моего тщеславия. И должность директора нашего завода меня не прельщает. Мне этого слишком мало, чтобы насытить мою гордыню, мое самолюбие!

— Ты это серьезно? — озадаченно спросила Наталья Михайловна.

— Вполне, — Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза. — Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.

— Нет, не развеял, — Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло. — Мои подозрения усилились, — добавила она, беря в руки газету и надевая очки. — Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.

— Не надо за меня бояться, — ответил Анфертьев. — Пока не надо. Авось.

— Ты ничего к этому не добавишь?

— Мне нечего добавить.

— Ложись.

— Ложусь. Свет выключать?

— Выключай, — Наталья Михайловна бросила газету на пол. — Что ты задумал? — спросила она уже в темноте.

— Так… Пустяк. Небольшой Кандибобер.

— Я, кажется, совершила ошибку, — медленно проговорила Наталья Михайловна. — Твое шутовство я принимала за слабость.

— Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал, чем бы накормить свое самолюбие, чем бы его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.

— Шла? А сейчас?

— Не знаю… Во всяком случае, легкости поубавилось. Может быть, возраст подошел, а может, тщеславие измельчало, — Анфертьев улыбнулся в темноте, заложил руки за голову. — Невероятно, но я стал замечать и пренебрежение, чем бы оно ни прикрывалось, и зависимость, чем бы она ни скрашивалась.

— Ты уже не можешь относиться к этому равнодушно? — спросила Наталья Михайловна.

— Похоже на то.

— Но ведь, как и прежде, тебе ничего не изменить?

— Да, это печально. — Вадим Кузьмич понимал, что столь неопределенный ответ вызовет новые вопросы жены, но ему нравился этот допрос, хотелось выкручиваться, быть искренним и лукавым, хотелось, чтобы разговор о нем продолжался.

— Значит, растет внутреннее напряжение, неприятие, глядишь, поселятся в душе злость, зависть, а?

— Я об этом не думал, но, очевидно, такая опасность существует. Такая опасность всегда существует.

— И ты говоришь об этом так спокойно? Они что, уже поселились в тебе?

— Нет, эти хвори меня еще не беспокоят. Могу заверить, что среди наших друзей и знакомых, на заводе и в твоем научно-микроскопическом институте нет ни одного человека, которому бы я завидовал, место, которого хотел бы занять.

— Это еще придет.

— Не уверен.

— Ты очень изменился, Анфертьев, — проговорила Наталья Михайловна. — И самое верное доказательство — наш разговор. Еще совсем недавно ты не стал бы со мной так говорить. Ты бы отшутился, отмахнулся, рассказал бы анекдот, чмокнул бы меня в щечку, и на этом все бы закончилось. А сейчас… Может быть, ты влюбился?