Продолжим наши игры+Кандибобер

«А зачем? — хозяин по-собачьи потряс головой, стряхивая капли дождя с широких полей шляпы. — Ради вываренных костей и вчерашних макарон?»

«Разве не для этого все в жизни и делается?»

«Но есть и духовные потребности», — неуверенно проговорил хозяин.

«Ты имеешь в виду мокрую траву, подмерзшие листья, горячую пыль проселочных дорог? А зачем тебе это? Какая разница, по какой дороге катятся колеса твоей машины? Ты сыт, тебе тепло, чего еще?»

«Не знаю… Не знаю. Но мне кажется, что я живу уродливо, радуюсь не тому, тороплюсь не туда, добиваюсь не того, встречаюсь не с теми… Иногда меня охватывает страшное подозрение, что я вообще живу не своей жизнью».

«Это как?» — собака подняла голову.

«Не понимаешь?»

«Нет».

«Совсем не понимаешь?»

«Совсем не понимаю. Как это?»

«А вот так… Всунули в первую освободившуюся шкуру, ввели в какие-то коридоры, показали кабинет, квартиру, затолкали в толпу чужих, незнакомых людей и сказали: вот с ними будешь жить и здесь будут все твои радости и огорчения, все восторги, победы и поражения. А истинно близкие, родные мне люди ждут меня где-то в другом месте, ждет любимая женщина, работа… Но нет, я там никогда не появлюсь. Я уже в этой шкуре».

«Чепуха, — сказала собака, махнув хвостом. — Ты просто не побывал в моей шкуре. Твоя шкура та, которая на тебе».

«Возможно», — длинные полы черного пальто колыхнулись, и хозяин, наклонив голову так, чтобы со шляпы падали капли дождя, двинулся дальше.

Маленькие фигурки человека и мохнатой собаки медленно пересекли пустырь и скрылись за углом большого темного дома. Анфертьев стоял у окна, продолжая их разговор, находя все новые доводы человеку и собаке, пока не запутался совсем. Тогда он ушел на кухню, поставил чайник на газ, как-то внове вслушался в игру кремлевских курантов, пытаясь найти в их перезвоне ответы на вопросы, которых у него становилось все больше и от которых ему жилось с каждым днем все…

В этот момент Автор почувствовал за спиной учащенное дыхание — так может дышать человек или запыхавшийся, или крайне возмущенный чем-то. И тут же Автор увидел, как к странице из-за его плеча протянулась несколько увядшая рука, украшенная громадным перстнем и алыми ногтями. Автор узнал ее — это была рука литературной оценщицы. Одновременно раздался ее голос. Дама с вежливой издевкой спросила, какое отношение к Анфертьеву имеет эта собачья беседа на пустыре ранним утром. Острый длинный ноготь, укрепленный на конце указательного пальца, пронзил страницу, а хрипловатый голос спросил, не лучше ли Автору вместо того, чтобы переводить время и бумагу на описание паршивой собаки, по которой давно плачет живодерня, не лучше ли ему направить свои усилия на разоблачение духовной убогости Анфертьева, на то, чтобы заклеймить его и предостеречь подрастающее поколение? В жизни Анфертьева, в его прошлом наверняка найдутся случаи, которые докажут, что не сегодня и не вчера стал он на преступный путь, что этот шаг был подготовлен всей предыдущей жизнью…

Автор робко возразил, что Вадим Кузьмич с искренней взволнованностью прослушал утренний перезвон государственных часов, гимн своей Родины, он прошел в своей жизни путь, который прошли и его сверстники, — пионерские лагеря, строительные отряды, субботники и воскресники, первомайские демонстрации, митинги и собрания, посвященные борьбе народов за свободу в различных уголках земного шара, он возводил коровники и крольчатники, выполняя Продовольственную программу…

Обладательница алого ногтя с непонятным Автору ожесточением возразила, что само сочетание имени Анфертьева с этими святыми понятиями звучит кощунственно. Читатель не поймет Автора и осудит его со всей присущей ему, читателю, принципиальностью. Автору должно быть стыдно затевать недостойную кампанию по восхвалению преступного образа жизни.