Продолжим наши игры+Кандибобер

Разумеется, Автор тут же осознал свои ошибки и поспешил заверить, что обязательно учтет критические замечания и постарается исправить то гнетущее впечатление, которое произвели на даму слова черной собаки, позволившей себе усомниться в духовных ценностях своего хозяина. Автор заверил, что прекрасно осведомлен о нехватке бумаги в стране, поэтому разговор хозяина с собакой постарался изложить короче и привел по той единственной причине, что прозвучал он в сознании Анфертьева, который с некоторых пор вел с собой нескончаемый спор о допустимости задуманного им, о нравственной ответственности, о возможных последствиях. Буквально во всем: в цвете облака, в форме лужи, в лишенных всякого смысла словах Бориса Борисовича Квардакова, в случайно выхваченной строчке бухгалтерской ведомости, в словах удалой песни, вырвавшейся из репродуктора, — Анфертьев искал приметы, напрягался, пытаясь понять скрытый смысл поданного ему знака. Увидев однажды на дороге размокшую игральную карту рубашкой кверху, он нагнулся и перевернул карту. И огорчился, увидев шестерку пик — она означает дальнюю дорогу в казенный дом. Все эти мелкие случаи, сам того не замечая, он возводил в ранг предзнаменований не потому, что был суеверным, Анфертьев хотел найти хоть какое-нибудь одобрение своей затее. Но нет, не находил он в окружающей действительности никакой поддержки и утешался тем, что пытался все свести к игре.

Известно, что многие люди, укладываясь спать, погасив свет и найдя в подушке заветное местечко для затылка, начинают рассказывать себе увлекательные сказки. О схватках с хулиганами, о невероятных по бесстыдству любовных приключениях, об изобретении нового экономического закона. Автору хорошо знаком один весьма солидный человек не первой молодости, который по ночам тешит себя сказками об открытии собственного памятника. Днем он ходит по городу, зорко высматривая, где бы это установить постамент, и очень огорчается, когда облюбованный им сквер оказывается занятым табачным или газетным киоском, общественным туалетом, автомобильной стоянкой или, что еще хуже, памятником кому-то другому. Но он человек сильный, быстро приходит в себя и начинает поиски нового места. Вдавив голову во влажную подушку, он квартал за кварталом обходит весь центр города, передвигает уже установленные памятники, случается, сбрасывает с понравившегося постамента чей-то бюст и, поднатужившись, водружает туда свой — с широким лбом, покатыми плечами, пронзительным прищуром глаз, с лицом обветренным и мужественным, лицом воина и мыслителя. Он насыпает высокие холмы, сеет на них газонную траву, везет из карельских скал гранитные глыбы, размер которых позволил бы высечь его в полный рост, величественного и непогрешимого. И наконец засыпает в разгар торжественного митинга, под мягкий стрекот телекамер, под шелковый шелест знамен, под клятвенные слова, которые выкрикивают пионеры, вскинув руки в салюте.

Знаком Автору и другой человек, который, едва коснувшись головой подушки, начинает отстреливаться из узких окон своей квартиры от многочисленных врагов, окружающих его каждую ночь. Толстые стены старого дома, винтовка с оптическим прицелом и прибором для ночного видения, запас патронов позволяют ему держаться, пока не придет подмога. Он во всех подробностях представляет, как его пули настигают косорылых злодеев и за толстым деревом, на голубятне, в слуховом окне чердака соседнего дома, за мусорными ящиками. И только уложив десяток-второй кровожадных врагов, он наконец засыпает, обессиленный, выронив из рук тяжелую надежную винтовку.

А Анфертьев едва ли не каждую ночь представлял себе, как он провернет этот Кандибобер — свою затею он про себя называл Кандибобером. Невинно так, шаловливо. Озорство, дескать, и ничего больше.

Пока Наталья Михайловна знакомилась перед сном с международными новостями и, шурша газетой, переживала победы и поражения многострадального народа Намибии, ужасалась жертвам землетрясения в Мехико, Анфертьев искал затылком то место на подушке, с которым ему предстояло породниться на ближайшие восемь часов. Пока Наталья Михайловна ведьмой носилась в вихрях мировых событий, Вадим Кузьмич, вытянувшись под холодящей простыней, тихонько входил в бухгалтерию, прикрывал за собой дверь и для верности задвигал щеколду. Некоторое время он стоял неподвижно, прислушиваясь к голосам в коридоре. Убедившись, что в окно с пустынного заводского проезда никто не наблюдает за ним, Анфертьев задергивал мохнатую от пыли штору и, сжимая в кулаке Ключ, вылизанный наждачными шкурками до ювелирного совершенства, медленно приближался к неприступной громаде Сейфа.