Продрогшие созвездия

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идёт безрукий в синема.

Мне ангел лиру подаёт,

Мне мир прозрачен, как стекло,
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век

Влачит в неравенстве таком
Беззлобный смирный человек
С опустошённым рукавом?

Мне хочется сойти с ума,

Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идёт по улице домой.

Ременный бич я достаю

С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.

Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.

Тогда прилично шляпу сняв,

К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу:

«Pardon, monsieur», когда в аду

За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,

Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высот

Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадёт
На грудь спалённую оно».

Стоит безрукий предо мной

И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.

1925

Эти стихи — сама Вечность в «бедной комнате» парижской бедной улицы. Впервые в русской поэзии так пронзительно, так безжалостно-точно скудные приметы жизни возвышаются до Божественных высот, становятся явлением высокой поэзии, входят в несменяемый строй русского языка. Для нас сегодня эти строки искупают всё. Что нам до жизни поэта? До его мук, болезней, страданий. «И было мукою для них что людям музыкой казалось», — писал когда-то Иннокентий Анненский, сам испивший ту же горькую чашу. Ходасевича стихи спасали всё-таки. Берберову спасала молодость и характер. Но всё труднее, всё труднее это спасение вдвоём.