Проект "Лузер"

Заново открыли его только лет через семь. Бывшая булочная теперь превратилась в рабочий клуб имени философа Фейербаха. По стенам, где когда-то висела реклама сучковских пирожных, теперь развесили портреты бородатых иностранных марксистов. Власти планировали в клубе чтение лекций и открытие секций по интересам, да только из всех клубных мероприятий рабочих заинтересовали лишь танцы, которые проводились в вечер с пятницы на субботу. На танцах играли два аккордеониста, одному из которых Фимка Грузчик как-то в драке выбьет глаз, чтобы тот, зараза, не пялился на грудастую хохотушку-Любку с ситценабивной фабрики.

Еще через двадцать лет соседнее с клубом здание заденет немецким снарядом. Восемь коммунальных квартир (по две на каждый из четырех этажей) превратятся в груду щебня. Жители дома, которые пытались укрыться от обстрела в подвале, там и останутся. Их тела извлекут наружу только через четыре года, уже после окончания войны, когда станут разбирать завалы. Газеты тогда опубликуют призыв товарища Жданова к горожанам восстановить и достойно украсить город великого Ленина, и горожане как один выйдут на коммунистический субботник.

Рабочий клуб после этого решено было заново не открывать. Вместо него в помещении появился обычный кафетерий. Еще несколько лет спустя в кафетерии установят первые в городе венгерские кофейные аппараты. До этого под словом «кофе» в Ленинграде обычно имелась в виду цикориевая бурда пополам со сгущенным молоком. А теперь можно было подойти к стойке, брякнуть в блюдце мелочью и сказать, как в иностранном кино:

— Маленький двойной, пожалуйста!

За этим модная молодежь приезжала в кафетерий даже из других районов. За маленьким двойным, маленьким тройным и даже (для особых ценителей) маленьким четверным. Хлопнув кофейку, длинноволосые мальчики со своими длинноволосыми девочками перебирались в садик во дворе дома, и уж там занимались черт знает чем. Читали друг другу стихи, пили портвейн, пели песни под гитару, целовались, укрывшись в парадных, пытались стащить со своих сопротивляющихся девочек тесные брючки, дрались, спорили и иногда засыпали вечером пьяные на скамейках, а иногда отбывали в соседнее отделение милиции.

При Горбачеве кафе стало кооперативным, — одним из первых в городе. Теперь помимо кофе здесь подавали еще и жареное мясо. Пункт обмена валюты при кафе появился тоже одним из первых в городе, и одновременно с пунктом здесь открылась собственная небольшая саунка в подвале. Мылись там редко, зато тесные брючки стаскивали уже безо всякого сопротивления. Дела у хозяев заведения шли в гору, и все было отлично. До тех пор, пока кто-то жадный и злой не отрезал как-то директору кафе голову. Как установили милиционеры, сперва этот человек отрезал директору ухо, потом несколько пальцев на руках и ногах, а потом уже и голову. Оперативники нашли ее аккуратно запихнутой в директорский сейф, а тело не нашли и вовсе, и на этом основании возбуждать дело не стали.

Еще через полтора десятилетия однажды утром в кафе зашел перед работой консультант одного из милицейских отделов по фамилии Стогов: помятый тип в разношенных, размокших кедах и с недельной щетиной на подбородке. К тому времени все вернулось на круги своя. Как и при купце Сучкове, в бывшем рабочем клубе продавали теперь алкоголь в разлив, а больше не продавали ничего. По липкой стойке ползали мухи, вполголоса мяукало радио, толстой барменше хотелось спать. Стогов быстро выпил свой напиток и вышел обратно под дождь. Старая рассохшаяся дверь громко за ним хлопнула.

Почему у жителей этого города такие неприветливые лица? — думал Стогов, шагая по улице. От кафе до нужного места пройти ему оставалось совсем немного, но кеды промокли так, что при каждом шаге хлюпали. Этот дождь не кончится никогда, и чем темнее тучи над городом, тем неприветливее лица прохожих. Хотя по идее (думал Стогов, пытаясь не наступать совсем уж в лужи) должно быть ровно наоборот. Сопротивляясь пасмурной погоде, люди должны хотя бы пытаться улыбаться друг другу. Хотя бы пробовать разогнать эту вечную осень. А они не пытаются. Все теснее смыкают брови над переносицей, и от этого кажется, будто просвета в тучах не будет никогда.

Свернув с проспекта, он вышел, наконец, к большому православному собору. Дождь радостно швырнул ему в лицо пригоршню грязных капель, но Стогов был крепким парнем и обращать внимания на такие мелочи не стал. Перед входом в собор было припарковано несколько раскрашенных в милицейские цвета авто. Обогнув их, он выкинул сигарету и поднялся по гранитным ступеням. Прежде чем войти в церковь, снял капюшон и задрал голову вверх. С потолка на него глядели пухлые, улыбающиеся ангелы. Из людей, стоявших внутри собора, не улыбался никто.