Проект «Новый Эдем»

Карцукевич ухмыляется, раздвигает в стороны стоящих перед ним одноклассников, лезет вперёд. Его хватают за руки, за одежду, пытаются удержать, шепчут испуганно: «Серж, замолчи. Серж, перестань», но он не обращает внимания.

‒ Неужели на самом деле думаете, что этот… выстрелит? Ой, да ладно. Ничего он не сделает. ‒ Смотрит Айку прямо в глаза, прёт вперёд. ‒ Гольденберг, кишка тонка. Всё равно ведь не выстрелишь. СлабО.

‒ Считаешь?

‒ Знаю. Уверен.

‒ Да ну.

Руки выпрямлены и напряжены и даже не дрогнут, и палец уверенно давит на спуск. Айк же еле сдерживался, чтобы не сделать этого раньше. Потому что никаких сомнений, и жалости никакой. Просто ждал, когда Карцукевич наконец-то произнесёт своё «СлабО», чтобы ответить именно на него.

Нет, не слабО.

Выстрелы, визг, крики, выстрелы, топот бегущих ног, бессмысленные метания, ужас на лицах, выстрелы. До последнего патрона в обойме. Белое, красное. Стены рушатся, осыпаются вниз. За ними ‒ зелёные заросли, древесные стволы, уходящие в небо, а под ногами не пол, земля, покрытая травой. Не класс в небоскрёбе, лес в незнакомом мире. Не прошлое, настоящее. Не то, всё не то. Только дымок над пистолетным дулом ‒ совсем как тогда. И крик, и распростёртые тела.

Трое зашевелились, поднимаются. Торий, азиат с раскосыми глазами и девушка с необычным именем. Фео. А Наташа так и лежит. Два пулевых отверстия в груди, набухают тёмно-алым.

‒ А я предупреждал, ‒ напоминает Филин. Или Айк. Фиг знает. ‒ Я же говорил, никого не останется в живых.

Никто и не пробует возразить, пятятся прочь. Торий ‒ к дереву, упирается рукой в ствол, смотрит. Ну что ему сказать?

‒ А ты не верил. Вот. Считал, у тебя всё под контролем? Да кто ты такой? Вы все. Кто такие? Думаете, особенные, избранные? Вот как сейчас завоюете один мир, облагодетельствуете другой. А у самих ума не хватило понять, что вас используют. Ага, подростки мир спасают. Ничего тупее не слышал. Вы себя-то спасти не можете. Ничего не умеете. Только грызётесь и ненавидите друг друга. Всех ненавидите. Вы только и годитесь как расходный материал. Лабораторные крысы, на которых ставят эксперимент. Даже не так. Ещё хуже. Как корм. Подачка для голодного хищника. Чтоб насытился на время и остальных не трогал. И я… я тоже. Дурак. Мнил себя особенным, что не по зубам. ‒ Филин широко улыбнулся. ‒ А на самом деле… на самом деле…

Он такая же шваль, как те, от общности с которыми усиленно открещивался, кого называл отморозками, отбросами. Недаром же ни капли не жалел о воспоминаниях, случайно утерянных или специально подчищенных. Скорее, второе.

Обиженный мальчик, который не придумал лучшего способа доказать одноклассникам собственное превосходство, собственную значимость, кроме как расстрелять их.

Посчитали, что нет смысла содержать его пожизненно на казённых харчах. Людей и так слишком много, чтобы напрасно тратить ресурсы на таких. Если даже безнадёжно больных отключали от аппаратуры, зачем беречь преступников? Смертельный приговор давно уже перестал быть редкостью.

Ну, изобразили по минимуму гуманность, подержали до совершеннолетия. Хотя и потом не привели приговор в исполнение, разве только создали видимость, отметили в документах. А по делу ‒ зачем зря уничтожать здоровый биологический материал? Ведь можно использовать.

Больше не человек ‒ подопытная зверушка. Без права голоса, без индивидуальности, без воспоминаний. Только имя оставили. Потому что коротко и просто ‒ Айк. Не удивительно, что прозвище ему больше нравилось.

Филин ‒ ночная птица, хищник, летающий неслышно, нападающий неожиданно. Круто. Он повёлся, поверил в то, что ему говорили. О невероятных возможностях, об избранности и особом предназначении. Красиво звучало, пафосно.

Только пафос… он обычно подл и лжив, и подобен ловчей яме. Вот идёшь ты по чудесной зелёной поляне, усыпанной прекрасными цветами, и вдруг земля расходится под ногами. Падаешь в темноту, в грязь, и хорошо, если дно не утыкано острыми кольями. Тогда выживешь.

А оно тебе нужно ‒ так жить? Жалким ничтожеством. Тараканом под чужими ногами. Преступником.

За что ‒ тогда? За что ‒ теперь? Убил. Какая же он мразь ‒ Айк Гольденберг. И Карцукевич был не прав: его место не там, внизу. Для него вообще нет места. Ни в этом мире, ни в том.

Филин с любопытством посмотрел на пистолет в опущенной руке, приподнял его, подцепил пальцем защёлку магазина, тот выпал из рукоятки, а он уже доставал из кармана другой. Полный, чтобы точно патроны были. Перезарядил. Потом развернул оружие дулом вверх, приставил его снизу к собственному подбородку.

‒ Надеюсь, для совсем особенных это тоже сработает.

‒ Стой, придурок! ‒ крикнул Карцукевич.

Нет, не он. Другой. Как же его? Вроде бы… Торий. Да чёрт с ним. Не важно.

Вдавил спусковой крючок, не задумываясь, не сомневаясь.