Проект «Сколково. Хронотуризм». Сталинский сокол

– Конечно, куда нам, простым рабочим до вас, корреспондентов… – последовавший спазм не позволил ей продолжить речь.

«Каких еще корреспондентов?» – Марина еле успела прикусить язык. Где оно, это удостоверение, интересно? Вдруг тоже в самолете осталось, надо посмотреть. Она потянулась к карману сумочки, когда над головой прозвучало:

– Ваш заказ.

Пустые тарелки исчезли, перед Мариной стояло блюдо с суфле, а официант уже расставил на столе горячее и тянулся за пустым ведерком из-подо льда.

– Подождите, – остановила его Марина, – не надо шампанского. Принесите лучше водки и поросенка.

– Какого поросенка? – не понял официант. Он уставился на Марину и вытянул голову на тощей, едва прикрытой воротником белой куртки шее.

– Обычного жареного поросенка. У вас есть в меню, я видела, – заявила Марина.

– Да, имеется. Но вам придется ждать…

– А мы и не торопимся, – отрезала она и обернулась на голоса: к столику возвращались Алексей со сталеваром, следом тащился канавщик. Он что-то говорил им, сталевар обернулся и на него налетел один из гостей – молодой человек в расстегнутой белой рубашке брел куда-то, держа по стакану в каждой руке. Перепалка затихла так же быстро, как и началась, нетрезвого юношу утащили за ближайший столик, а Сорокового Алексей довел до места под руку. Канавщик плюхнулся на свой стул и потянулся к тарелке, Пичугина выпрямилась и принялась за котлету с картошкой.

– Ну, и где твое шампанское? – Алексей с деланным вниманием осмотрел стол и повернулся к Марине.

– Я передумала, – созналась она, – не хочу больше шампанского. И не дожидаясь следующего вопроса, сказала тихо, так тихо, что Алексею пришлось наклониться к ней. Его волосы были очень близко, они упали на лоб, и Марина снова увидела тонкий белый шрам на виске летчика. А рядом еще один, едва заметный. – Я передумала, чтобы не пить одной. Ты же пьешь водку?

– Да, – растерянно кивнул он, – пью. Иногда. Но если тебе так хочется… – Договорить он не успел: из дальнего темного угла зала раздались звуки трубы, грохнули ударные. Марина вздрогнула, Алексей выпрямился рывком и обернулся. Темный закуток осветился разноцветными огнями, и Марина увидела, как из скрытой за выступом стены дверцы на импровизированную сцену к роялю выходят музыканты. Джаз построился перед белым инструментом, сыграл короткое знакомое вступление, мигом потонувшее в восторженных криках и воплях. Затем строй разошелся в стороны, и оказалось, что за клавишами рояля сидит человек в голубом костюме. Понять, что происходит, Марина не успела – ей пришлось вскочить вместе со всеми, но это не помогло. Зато ясность внесла Груня – она скакала, опираясь ладонями на спинку стула и визжала не своим голосом:

– Утесов, это же Утесов! Ой, мамочки, Дуська не поверит, что я живого Утесова видела! – Пичугина обернулась на мгновение, и Марина увидела, что лицо многостаночницы мокрое от слез. Грузчик с Турксиба топтался рядом с Алексеем и искренне старался понять, что происходит.

– Ваш заказ, – официант материализовался прямо из колонны, поставил на стол графин с водкой, схватил две пустые тарелки и сразу исчез. «Интересно, увижу ли я сегодня поросенка?» – подумала Марина, но тут же забыла о нем. К черту все, когда сейчас будет петь живой Утесов! А тот уже раскланивался на все стороны, причем самый глубокий поклон достался товарищам у окна под фикусом. Но большая часть зала на эту мелочь внимания не обратила, Марина слышала, как стахановцы выражают свое восхищение, выкрикивают комплименты в адрес маэстро, названия его песен и даже признания в любви. Утесов прижал обе руки к груди, поклонился еще раз и подошел к инструменту.

– Сердце, тебе не хочется покоя… – раздалось со «сцены», и толпа умолкла, все расселись по местам. Груня помаячила еще немного в проходе, но на нее зашикали, и многостаночница вернулась за столик.

– Как хорошо на свете жить! – голос с противоположной стороны зала легко перекрывал общий гул и достигал самых дальних его уголков.

«Я пел на любых площадках, и никто никогда не жаловался, что меня не слышно. Даже на фоне оркестра. А ведь до сорок первого года мы не знали, что это такое микрофон, он был нам не нужен», – это Утесов напишет в своих мемуарах, когда уже покинет эстраду, лет через тридцать или сорок после сегодняшнего дня.

А сейчас, пока он пел под звон бокалов в чаду и табачном дыме стахановского загула, Марина рассматривала своих соседей. Груня выкопала из ридикюля платок и терла глаза, развозя под ними черные кляксы. Сороковой смотрел в тарелку перед собой и вздыхал, канавщик вытянулся, как легавая в стойке, и даже забыл про остывший бифштекс. Сатыбаев блаженствовал, он откинулся на спинку стула и подпевал маэстро, не забывая общипывать виноградную кисть из фруктовой вазы, поглядывая на Марину блестящими, как пуговицы на его гимнастерке, глазками.

– Спасибо, сердце… – Марина вышла из-за стола и оперлась рукой о колонну. Алексей повернулся к ней и тоже попытался подняться на ноги.