Проективный словарь гуманитарных наук

Если бы серия была законченной и самодостаточной, это подтверждало бы идею структурализма о том, что каждая система имеет определенный и замкнутый набор взаимозависимых элементов. Постструктурализм расшатал эту методологическую установку, обнаружив безграничную игру элементов в основе всякой структуры, – но эта бесконечность выступила прежде всего в критическом плане, как деконструкция, развинчивание и развенчание системы, чья замкнутость только иллюзорна. Дальнейшее, конструктивное развитие этой интуиции приводит к методу аугментации, ментального расширения. Это волновая функция сознания, которая прибавляет к любому дискретному числу понятий еще одно, дополнительное, создавая потенциально открытые ряды понятий, размывающих дискретность системы.

*Абдукция, Возможностное, Гипотетизм, Конструктивная аномалия, Концептивизм, Креатема, Креаторика, Потенциация, Потенциосфера, Творчество, Умножение сущностей

Творчество. С. 103–108.

ВЕС Е ЛЬЕ М Ы СЛИ

ВЕСЕЛЬЕ МЫСЛИ (merriment of thinking). Особое свойство «играющего» мышления, творческая избыточность мысли, «брызжущей через край», переходящей границы доказуемого, неожиданной и радостной для самой себя. Веселье мысли следует отличать от оптимизма как мировоззрения, возлагающего надежды на позитивные перемены в мире. Веселость определяется не предметом мысли (во что она верит, в чем убеждена сама и убеждает других), а ее внутренним настроением: готовностью принимать непонимаемое и понимать неприемлемое, избегать методологического принуждения, перескакивать через причинно-следственные связи, поступать вопреки рассудку – и вместе с тем действовать ответственно, профессионально, творчески, продуктивно. Веселость несовместима с гордыней всезнания и учительства. По Ф. Шлегелю, средство, которым ирония пользуется в пику глубокомысленной серьезности, есть «веселость, которой она предоставляет парить над самоутверждением всех конечных положений» [113].

Может ли веселость быть свойством мысли, а не только эмоцией или настроением? Веселье мысли – это способность понятий к метафорическому танцу, в отличие от напряженного, трудового движения мысли к обязательному выводу и обобщению. Мыслитель-альпинист доказывает, выстраивает, убеждает, настаивает. Мыслитель-акробат сравнивает, переворачивает, открывает обратную сторону вещей. Творческая философия может сочетать в себе серьезность и веселье, альпинистику и акробатику мысли.

Провозглашая свою «веселую науку», Фридрих Ницше имел в виду, что мышление не ищет последних истин и потусторонних тайн, а принимает вещи такими, какими они сами являют себя, укрепляя этим жизнеприятием «новое здоровье, более крепкое, более умудренное, более цепкое, более отважное, более веселое, чем бывшие до сих пор здоровья» («Веселая наука», фр. 382). Веселье самого Ницше не было здоровым, оно сопровождалось тревогой и больной совестью, потому что он все еще жаждал «последних вещей» и был их учредителем – богоубийцей, «антихристом». Это «опьянение выздоровлением», «временное расслабление от длительной напряженности, озорство духа, благословляющего себя и изготавливающегося к долгим и страшным решениям». Так сам Ницше определяет свою чересчур лихорадочную веселость – с пятнами румянца на изможденных щеках. Это пир после поста и накануне чумы, после веков аскетической богобоязни и перед веком кровавого разгула «сверхчеловеков». Веселье Ницше – между серьезностью идеализма и эйфорией фашизма, между Гегелем и Гитлером.

Возможна ли веселость минус дионисийство, минус тоталитарные вакханалии и карнавалы, минус советское «жить стало веселее»? ХХ век, пройдя через веселье дионисийского типа в виде массового энтузиазма, экзальтации, ликующих толп, возносящих своих кумиров, созрел для иной, более трезвой и углубленной веселости, которая неотделима от *мудрости. Мудрость может быть печальной, когда она скорбит о суетности земной жизни, а может быть и веселой, когда она участвует в миротворении, о чем говорит образ Художницы-Премудрости в Книге притчей Соломоновых: «Тогда я была при Нем художницею, и была радостью всякий день, веселясь перед лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя с сынами человеческими» (8: 30–31). Екклесиаст, поначалу провозгласивший, что «во многой мудрости много печали» (1: 18), по ходу размышлений делает вывод, что нет «ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей» (3: 12).