Проективный словарь гуманитарных наук

Таким образом, выстраивается последовательность трех ценностных критериев: истинность теории – ее воплотимость в практике – ее жизненность.

*Биософия, Вит, Виталистика, Интересное, Ноовитализм, Саморадование творца, Теовитализм, Техновитализм

ГУМАНИМАЛ И ЗМ

ГУМАНИМАЛИЗМ (humanimalism; human + animal + ism). Гуманизм по отношению к животным; соединение гуманизма и анимализма. Проверкой истинности и жизненности всякого мировоззрения (*биоверификация) является его отношение к Другому. Таким Другим в отношении человечества выступает мир животных. Гуманизм как любовь к человеку оказывается ущербным без анимализма, то есть любви и эмпатии к животным как ближайшим соседям человека по мирозданию. К ним можно отнести заповедь «Возлюби ближнего как самого себя», если понять ее как обращенную не только к индивидам, но и ко всему человеческому роду, чьим «ближним» оказывается мир животных. «Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией» (слова Зосимы из «Братьев Карамазовых»).

Открытие гуманимализма в русской литературе принадлежит И. Тургеневу и Н. Некрасову. Если Пушкин ввел в русскую поэзию образы домашних животных (лошадку, жучку, козла), то у Некрасова возникает лирика сострадания к ним: «Жаль бедного крестьянина, / А пуще жаль скотинушку; / Скормив запасы скудные, / Хозяин хворостиною / Прогнал ее в луга, / А что там взять? Чернехонько!» («Кому на Руси жить хорошо»). Жалость к «скотинушке» становится мерилом нравственного чувства. У Некрасова впервые намечен выход за узкие рамки межчеловеческой солидарности – к солидарности со всем живущим и чувствующим. Отношением человека к животным измеряется его человечность, в сострадании к ним преодолевается не только индивидуальный, но и коллективный, родовой эгоизм.

От Некрасова берет начало традиция «гуманимализма» в русской поэзии, например в изображении лошадей: вместо гордых коней, чьи глаза мечут искры, – «плачущие кроткие глаза», «за каплей каплища по морде катится» (В. Маяковский); вместо гордо закушенных удил – «мягкие, добрые губы», берущие ухо ребенка («Мороз, Красный нос»; ср. у Б. Корнилова: «И во сне я рыженькую лошадь / В губы мягкие расцеловал»). Знаменательно, что особо нежное чувство к лошади свойственно поэтам несентиментального, подчеркнуто жесткого склада: В. Маяковский – «Хорошее отношение к лошадям», Б. Корнилов – «Лошадь», Б. Слуцкий – «Лошади в океане». Лошадь – самое трудовое, социально обременное животное, в образе которого общество сострадает собственным жертвам.

Постепенно «человеческое» все более осмысляется как часть интегральной системы ценностей, включающей все живое. Новизна анимализма 1960–1970-х годов – это прежде всего снятие ложной дилеммы прежнего мышления: или (1) превосходство человека над животными и необходимость их социализации, гуманизации, – или (2) превосходство животных над человеком и необходимость его биологизации, бестиализации. В животных становится поэтически самой насущной не «разумность» и не «хищность», а пугающая уязвимость. В изображении Вознесенского животные всегда предстают на грани развоплощения жизни: «человечески кричит на шоссе белка», заяц кричит, как ребенок или роженица, – «так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты».

Животные в гуманималистическом восприятии – самая уязвимая, нежная часть мироздания. Своей чувствительностью они превосходят все другие формы жизни, кроме человека, но, в отличие от него, не защищены броней цивилизации. Поэтому в животных обнажается то ранимое, сокровенное нутро, которое человек оберегает в себе под защитными слоями культуры. Животное достойно преклонения не как сила, господствующая над человеком, а как жертва, в которой человек угадывает и свою возможную участь. Отсюда мотив святости животного в современной культуре – в нем освящается не первобытная мощь, не «зверство», а почти «ангелоподобность» существа, все более лишающегося твердого места в реальности. У А. Парщикова в поэме «Новогодние строчки»: «лошадь, как во льду обожженная, стройней человека, апостол движения…» Лошадь на глазах одного поколения превратилась в реликтовое животное, в некое «ископаемое», запекшееся во льдах «доисторической» эры, подобно мамонту, – сознательно и неизбежно приносимое человечеством в жертву техническому прогрессу и теперь, в своей призрачной, почти уже потусторонней «стройности», воспринимаемое как «апостол движения».