Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики

Я намеревалась от нее откупиться – то есть в том случае, если бы на ее месте оказалась надзирательница, но мне не хватило духу искушать бедное создание, вынужденное просить здесь приюта. Я не хотела стать еще одной причиной ее несчастья и потому смиренно подчинилась обыску.

– Вам придется раздеться, Дженни, – сказал детектив, чье имя, как я узнала, было Хейс, после чего он вышел, оставив меня наедине с женщиной в этом чулане.

Я начала раздеваться, и мне показалось, что я заметила чей-то глаз, подглядывающий через щель: я в ужасе отпрянула как можно дальше. Мне удалось встать так, чтобы женщина, которой предстояло меня обыскать, оказалась между мной и щелью; я гадала, что за человек этот сержант, если он допускает такие вещи. Я отдала женщине все деньги, которые были при мне, а она передала их детективам. Она была во всех отношениях нечуткой, поручать ей обыскивать женщин было не лучше, чем поручать ястребу нянчить больного ягненка. Ее ни в коей мере не заботило, кто мог меня видеть одетой или раздетой. Разумеется, пятидесятидолларовые купюры при мне обнаружены не были; затем меня через участок отвели в маленькое приземистое здание.

Заперта в камере

Меня принял маленький старичок с добрыми глазами: при виде его седоватых усов, чашки чаю и великолепной черной трубки, испускавшей густые клубы дыма, я вздохнула с облегчением. Я оказалась заперта в помещении, где находились камеры, а детективы остались снаружи за запертой дверью.

Сколько я могла видеть в тусклом свете, камеры, расположенные в один ярус, доходили до самой крыши низкого здания. Каждую камеру закрывала огромная железная дверь. Единственное, что я могла расслышать, следуя за моим тюремщиком по каменным коридорам, был храп. Храп в самом деле был настолько оглушительным, что когда он сказал: «Какую камеру хотите – рядом с печкой или подальше?» – мне пришлось кричать в ответ: «Что вы сказали?»

Но человек ко всему привыкает, даже к пушечной пальбе. Постепенно храп стал напоминать мне шум бурного моря, сокрушающего все на своем пути, и я обнаружила, что уже могу разговаривать.

– Не помещайте меня слишком близко к печке, здесь очень тепло! – крикнула я под хоровой храп.

Мы миновали камеру, в которой стоял молодой человек и смотрел сквозь решетку, и другую, где женщина прислонила к решетке бледное лицо, и наконец оказались среди полудюжины приотворенных дверей.

Я спросила:

– Можно ли здесь ночью попить воды?

– Да, я дам вам жестяную кружку, вы можете держать ее в камере, – ответил он.

Я зашла в свою камеру. Обстановку нельзя было назвать роскошной: иные назвали бы ее попросту убогой. Голый цементный пол, кирпичные стены, до половины выкрашенные коричневой краской, а выше побеленные, медный водопроводный кран. Кровать – воплощение простоты: она представляла собой доску, надежно прикрепленную к стене на высоте двух футов над полом. Нечего и говорить, что на ней не было ни покрывала, ни подушки, ни одной из тех мелочей, без которых мы, как нам кажется, не можем обходиться дома: это была доска, и ничего кроме доски. Мой тюремщик запер решетчатую дверь. Я не особенно хотела спать и была в настроении поболтать. Выглядывая через решетку, я видела клубы табачного дыма, а между ними, проблесками, доброе лицо старика-надзирателя.

Болтовня с тюремным надзирателем

– Ну и как же вас называют? – спросила я, чтобы завязать знакомство.

– Надзирателем, – ответил он, украдкой взглянув на меня.

– Скажите, если эта печка обрушится, как мы сможем спастись? – спросила я.

– Не имею ни малейшего представления, – сказал он с улыбкой.

Я не отступала:

– Нам всем придется зажариться в своих камерах?

Он рассмеялся:

– Да, думаю, тут бы вам и конец пришел, но не стоит бояться, здесь не может возникнуть пожар.

Было довольно неприятно остаться в одиночестве, не имея иной пищи для размышлений, кроме многочисленных разновидностей храпа. Меня стало одолевать страстное желание, чтобы кто-нибудь проснулся и пошевелился. Я почувствовала себя обманутой, не найдя здесь компании, на которую рассчитывала: воплей, рыданий и песен заключенных всех мастей. И как будто в ответ на мое желание кто-то загрохотал в дверь, а вслед за грохотом голос – женский голос – закричал:

– Эй, капитан, капитан! Подите сюда, что вам стоит? – и снова грохот, грохот, грохот в дверь.

– Ну уж нет. Чего вы хотите? – спросил мой тюремщик.

– Эй, отоприте дверь, что вам стоит?

– А зачем мне отпирать дверь, что вам нужно? – отозвался он весело.

– Просто хочу, чтоб была отперта, вот и все. Отоприте, что вам стоит? Пожалуйста, капитан!

– Я вас боюсь! Вы меня, поди, укусите, если я отопру, – услышав этот ответ, она рассмеялась от души.

– Не укушу я вас. Отоприте дверь, ну отоприте дверь!

– Не могу, боюсь, укусите, – отвечал он все так же весело, бедная женщина снова рассмеялась и довольная отправилась спать.

Сцены в камере

Я услышала, как он отпирает решетку другой камеры и говорит: «Ну-ну, не скрючивайтесь так. Вот так-то лучше будет», – и решетка снова была заперта.

– Что-то случилось? – спросила я, пока он шел по коридору. Я все еще глядела через решетку.