Профессия: театральный критик

Ортега воспринимал эстетизм как "опыт пробуждения мальчише­ского духа в одряхлевшем мире", относился к нему как к детищу "зарож­дающейся реальности, которая только начинает свой путь". Через де­сять с небольшим лет Генри Миллер писал в своем "Размышлении о писательстве" о "радости исчезновения былых норм". Автор "Тропика рака" считал, что "распад — такая же чудесная и творчески заманчивая манифестация жизни, как и ее цветение". Ортега и Миллер были, судя по всему, куда счастливее нас: перед ними открывалась многообещаю­щая перспектива XX века, в котором, как они надеялись, "новое искус­ство" окажется способным дать не одному художнику "вдохновляющий импульс". С тех легендарных пор время состарилось. XX век положил начало "цивилизации Освенцима". Серия катаклизмов и крушений, че­рез которые пришлось пройти человечеству, обнаружила в жизни и в искусстве много такого, о чем и не помышляли эстеты и модернисты 20—30-х годов. Практика же нашего отечественного эстетизма и вовсе не дает серьезных оснований для оптимистического восприятия "распа­да" как "чудесной и творчески заманчивой манифестации жизни".

Какая уж тут может быть радость, когда исчезают, строго говоря, традиции, под знаком которых складывалось своеобразие великой рус­ской культуры. Какие же тут возможны чудесные и заманчивые мани­фестации, когда отвратительна жизнь, так или иначе в этих манифеста­циях звучащая...

Приобщение к—рискну сказать— западному типу художественно­го мышления совершается самым поспешным и поверхностным обра­зом. Кажущаяся раскрепощенность сегодняшнего театрального творче­ства— увы! — вовсе не означает, что мы присутствуем при обретении художниками сцены долгожданной и подлинной внутренней свободы. А ведь, пожалуй, она одна только и могла бы способствовать постепенной выработке "нового" театрального "зрения" и в существенной степени по­мочь обновлению как самого театра, так и нашего представления о нем.

Напротив, то, что происходит сегодня в нашем театральном искус­стве, в значительной своей части может быть определено понятием ложной художественной активности и выражает скорее зависимость наших мастеров от отработанных западной театральной культурой мо­делей и схем. Это влечет за собой по крайней мере два последствия, обнаружение которых, возможно, сделает меня мишенью для нападок как непосредственно-эмоциональной, так и "высоко"-теоретической критики.

Во-первых, вне зависимости от намерений самих художников прак­тика их творчества все чаще заставляет вспоминать один булгаковский пассаж: "...оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно... урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по раз­вязности марш", и слова просились на эту музыку "какие-то неприлич­ные крайне". Во-вторых, такая именно практика отечественного эсте­тизма нередко заставляет задуматься о возможностях и пределах самого этого явления — по крайней мере в конце завершающегося столетия, в условиях, разительно отличающихся от его начала, и в пределах "отече­ственного интерьера".

Нет-нет, расстреливать, конечно же, никого не следует. Но и доб­рожелательному расположению духа взяться, к сожалению, неоткуда...

Вот один из наших признанных молодых режиссеров-"аван-гардистов" Михаил Мокеев ставит "Лес" А. Н. Островского. "На мате­риале Островского" — обратите внимание, как сказано: "на материа­ле"! — режиссер обещает совершить некую "внутреннюю работу", со­бирается обрести "метод, язык". Какую же именно работу, какой же именно метод, язык? Оказывается, М. Мокеев намеревается "въехать" благодаря классику "в... стилистику постмодерна". И въезжает наиори­гинальнейшим образом.

Он превращает постановку в поток аттракционов без всякой по­пытки какого-либо их монтажа, в хаос цитат и заимствований из самых разных театральных эпох и культурных пластов. Несчастливцев, загри­мированный под гривастого льва, Счастливцев, явленный в виде ковер­ного "рыжего", фантомные персонажи из фильмов ужасов вперемежку со спортивными бодрячками, будто сошедшими с советского киноэкра­на 30—40-х годов, и все это в сопровождении джаз-оркестра Леонида Утесова, в вычурно организованной пластике и откровенно надуманных мизансценах.