Профессиональный свидетель

— Вы что-нибудь помните? — хором спросили эскулапы.

— Да все я помню! Генпрокуратура. Взрыв. И так далее.

— И так далее — это что? — заинтересовался молодой.

— Обезьяна.

— Какая обезьяна?!

Гордеев нетерпеливо махнул рукой.

— Большая. Седая. Сколько я был без Сознания?

— Точно не скажу, но минут пятнадцать после того, как вас в палату поместили, наверняка, — рассказал молодой. — Но скажите… что вы видели? Действительно седую обезьяну?

— Значит, только пятнадцать минут, да? — Гордеев вздохнул с облегчением и сел на кровати. Выходило, что отключился он ненадолго, что скорее свидетельствовало о нервном потрясении, нежели о серьезной травме. Гордеев спустил ноги на пол.

— Но-но! — закричали доктора.

— Да ладно, — заворчал Гордеев. — Я в порядке. Скажите лучше, Турецкий где? Это же он меня сюда, верно?

— Кажется, он действительно в порядке, — удивился Петр Петрович. — Смотрите-ка! Все помнит. Действительно, господин Турецкий привез вас сюда и сказал, что вернется вечером, после семи часов, потому что раньше не освободится. А скорее — после восьми. Только у нас посещения возможны лишь до девяти вечера. И то — привилегированным клиентам. Так и знайте.

— Мне по барабану, — честно признался Гордеев.

Итак, прояснилось следующее. После взрыва Турецкий привез Гордеева в закрытую клинику на проспекте Вернадского, где обслуживали сотрудников частного сыскного агентства «Глория» и где (пока что) у директора «Глории» Дениса Грязнова был открыт неограниченный кредит («Ровно до тех пор, — как шутил Грязнов-младший, — пока кому-нибудь не придется делать пересадку мозга»). Соответственно все его ближайшие друзья этим пользовались. У Гордеева, видимо, было только сотрясение мозга. Никаких переломов, никаких травм. Осколками от взрыва машины его не задело, если не считать глубокого пореза на лбу от пивной крышки. Ирония судьбы. Его коллегу и учителя разорвало у него на глазах в клочья (да и еще одного человека, Аркадия Клеонского, между прочим, тоже), а его…

Слава богу, девочки-школьницы действительно не пострадали вовсе, если не считать ссадин от того толчка на асфальт, что был на совести Гордеева. Турецкий распорядился и на их счет, их отправили домой, а позже ими займется детский психолог, так что, в общем, все было в порядке. Насколько это возможно в таком случае.

Гордеев потребовал свою одежду, первым делом достал мобильный телефон, созвонился с Турецким и попросил его прислать кого-нибудь с его же, гордеевской, машиной, которая по-прежнему торчала на стоянке Генпрокуратуры. После этого Гордеев подписал отказ от госпитализации: на этой бумаге настоял Петр Петрович, а его молодой коллега только посмеивался и говорил, что тут и опасаться нечего, поскольку у Гордеева определенно чугунный лоб и все остальное, так что расшибить он себе ничего не в состоянии.

Положа руку на сердце, Юрия Петровича несколько подташнивало, и чувствовал он себя далеко не блестяще. Петр Петрович поглядывал на него с некоторым беспокойством.

— Только я вас умоляю, не геройствуйте, — попросил доктор, — хотя бы за руль сами не садитесь. — И вручил пациенту баночку с какими-то пилюлями — принимать три раза в день за полчаса до еды, в течение недели.

Меньше чем через час приехал Филипп Агеев, оперативник из «Глории», заботам которого Турецкий поручил попавшего в переделку адвоката. Агеев в «Глории» считался главным автоспециалистом и непревзойденным водителем (во времена работы в МУРе Филипп занимался автоугонами и кражами имущества из автомобилей). Он Гордеева вполне устраивал, хотя бы потому, что разговаривать сейчас ни с кем особенно не хотелось. Однако Филя в плане светской беседы — человек самодостаточный: всю дорогу до Новой Башиловки, до самого гордеевского дома, говорил без умолку, чем здорово утомил.

А у Гордеева перед глазами стояла сцена взрыва. Почему-то в его сознании смерть Гарри Рудника и Аркадия Клеонского, погибших в зеленой английской машине, как-то причудливо слепилась, трансформировалась, мутировала в гибель некоего цельного существа, имя которому было — «роллс-ройс».

Может быть, потому что он не совсем хорошо себя чувствовал, или потому, что эта машина отождествлялась со знаменитым адвокатом лучше, чем что-либо другое.