Профессионариум. Антология фантастических профессий

Анна хотела было пойти за ней, но Виталик вовремя остановил её:

– Не надо, пусть побудут вдвоём.

Катюня подбежала к цилиндру и схватила лежащую там старуху за руку.

– Пожалуйста, не уходи! Я даже буду расчёсываться сама!.. И чистить зубы без напоминания, – запричитала девочка. – Останься с нами!..

– Я не могу, – чуть слышно проговорила бабушка. – Но ты можешь кое-что сделать для меня: почитай мне, пока я засыпаю.

Большой полутёмный зал, уставленный серебристыми цилиндрами, тонущими в бесконечном мраке. Внутри каждого такого цилиндра, на своём последнем рабочем месте, находились старики и старухи. Ненужные больше в своём мире, но ещё способные принести пользу в мире, обилующем электроникой и машинами. Тысячи роботов по всей стране читали детям сказки, вытирали носы и дули на разбитые коленки. Но внутренность этих машин, их начинка, и то, что можно было назвать душой, находилось именно здесь. В этом зале. От стен которого отражался тоненький детский голос: – Выпьем, добрая подружка бедной юности моей. Выпьем с горя… Где же кружка? Сердцу станет веселей.

Алексей Репин. Мораль превыше всего

За девяносто один день до финального шоу года

– Сядьте на стул, выпрямите спину, смотрите на считывающий датчик и отвечайте на вопросы.

В комнате с обшарпанными стенами три на три метра, в углу сидел уставший мужчина средних лет. Он медленно поднялся, подошёл к жёсткому металлическому стулу с намертво прикрученными к полу ножками и уселся на него.

– Имя, фамилия?

– Джек Стивенс.

– Возраст?

– Сорок шесть лет.

– Профессия?

– Кондитер.

Кроме высокого стула и голографического устройства в помещении был умывальник с холодной водой, унитаз без стульчака, металлическая дверь, тусклый светильник под потолком и два динамика. Джек высоко задрал подбородок, чтобы смотреть прямо в систему сканирования, ноги беспомощно болтались в воздухе, не доставая каменного пола. Пот обильно струился по его испещрённому морщинами лбу, в комнате было душно и жарко. Вентиляция, похоже, давно забилась, но мужчина успел привыкнуть к стойкому запаху мочи и пота.

– Почему вы здесь?

– Статья восьмая, пункт первый Морального Кодекса.

– Семейное положение?

– Женат, двое детей.

Джек находился здесь почти пять часов, и время от времени его отвлекал от горьких мыслей монотонный голос робота. По команде приходилось вновь забираться на стул и отвечать по кругу на вереницу этих простых, но унизительных вопросов.

– Вину признаёте?

– Да, полностью.

– Раскаиваетесь?

– Да.

– Что-то хотите добавить? Вас сейчас, возможно, видят ваши близкие и родственники.

– Мне нечего добавить. Я виноват перед ними.

– Хотите воды?

– Нет, спасибо.

Горло Джека давно пересохло от этой чёртовой жары, он испытывал сильную жажду. Но он понимал, что если сделает хотя бы пару глотков – расплата будет неминуемой и слишком страшной. Весь мир увидит, как он ходит по-маленькому.

– Если захотите попить, достаточно сказать об этом вслух. Можете слезть со стула Раскаяния.

Кондитер тяжело, но почти бесшумно соскользнул вниз, вернулся обратно в свой угол, стыдливо свернулся калачиком на полу и попытался уснуть. Ему оставалось терпеть ещё около девятнадцати часов. Или всю оставшуюся жизнь. Кто знает.

* * *

За десять дней до финального шоу года

– Эй, Трумэн! Старина, как у тебя дела? Набирается что-то приличное или опять шеф пропесочит по полной, как в прошлом квартале?

Высокий молодой человек в форме инспектора нравов четвёртого класса словно хотел ослепить своего коллегу Кирка Трумэна белозубой улыбкой. Он часто подшучивал над теми, у кого были неприятности с начальством или раскрываемостью. Но старался не переходить рамки дозволенного. Его звали Ник Майлз. Он работал в отделе всего третий год, но о нём уже ходили легенды по всему ведомству.

Блестящий сыщик, с врождённым чутьём на самые порочные и грязные грехи зажиточных граждан. Каждый квартал он раскрывал пару-тройку запутанных серьёзных дел. В прошлом году он получил звание лучшего сотрудника за ряд громких расследований и резко пошёл вверх по служебной лестнице.

– Похоже, меня опять лишат квартальной премии, – с досадой отмахнулся Трумэн, – за восемьдесят дней всего двадцать три дела.