Читаем Профессор Криминале полностью

Засим Монца объявил, что сегодня вечером в зале Девяти Муз состоится большой прием, который увенчается парадным банкетом в трапезной фра Липпо Липпи. Банкет почтит своим присутствием попечительница фонда Маньо, г-жа Валерия Маньо, специально прибывающая из США, — к счастью, на острове обнаружилась посадочная полоса, способная вынести вес ее личного «боинга-707». В заключение Монца объявил, что на данный момент запас объявлений исчерпан, но запас был солидный, в связи с чем до начала приема осталось, увы, всего минут двадцать. А ведь наверняка мы не прочь переодеться; а ведь приготовленные для нас апартаменты разбросаны по всей обширной территории; а ведь мы тут зазря теряем драгоценное время, давно пора бежать в секретариат за ключами и гостевыми ордерами. «Однако мы уже на полчаса опоздали», — сказал я мисс Белли, сверившись с циферблатом. «Это по британским меркам, — отвечала та. — В Италии стандарты льготные: кто опаздывает на час, тот является на полчаса раньше срока».

В секретариате, где выстроился длинный хвост из жаждущих заполучить ключи, я влип в скользкую ситуацию — первую среди многих, ожидавших меня в Бароло. Не знаю, по какой причине (моя ли телеграмма оказалась чересчур лаконичной, языковой барьер — труднопреодолимым или итальянские нравы — излишне вольными), но нам с Илдико отвели одну комнату на двоих. Нет, у меня возражений не возникло—и вы бы меня поняли, если б хоть раз увидели Илдико воочию, — зато она имела полное право закатить скандал. «Ну, куда мы теперь?» — спросила Илдико; пока я толкался в секретариате, она наслаждалась панорамой озера, стоя на свежем воздухе, у перил террасы. «Нас обоих сунули в Мемориальную купальню». «В купальню? Значит, спать придется в воде?» «Вряд ли непосредственно в воде, но что в одной постели — уж точно. Хочешь, пойду пособачусь с ними по этому поводу?»

Илдико вылупила глаза: «По такому поводу — и собачиться?» «Да я не то чтоб сам собирался собачиться, просто думал, что, может, ты будешь против». «Собачиться с бюрократами — себе дороже. Заведут канитель, за неделю не расхлебаешь. А мне казалось, на Западе это не считают развратом». «Погоди, Италия — еще не весь Запад. Словом, ты согласна?» «Конечно, согласна. Глянь, благодать-то какая! Лучше, чем в цекистском профилактории. На Западе всюду так?» «Боюсь, далеко не всюду. Местами Запад просто омерзителен. По сравнению с тем, что ты видишь, — даже не местами. Сплошь». «А на чьи деньги эта благодать устроена?» «На деньги штатовской попечительницы. Состояние она сколотила, если не ошибаюсь, на самолетах и лекарствах. Так что перед тобой, можно сказать, американский империализм с человеческим лицом». «Значит, теперешним кайфом я обязана империализму?» «Ему, родимому. Тебя это раздражает?» «Ни фига не раздражает. — Илдико цапнула меня под локоть. — По мне, тут просто рай земной. Ну, где наш шалаш? Веди!»

Поминутно разворачивая топографическую схему, которой меня снабдили в секретариате, мы с Илдико зашагали сквозь буйные заросли плодовых деревьев по дорожке, ведущей вниз, к Мемориальной купальне, — она, как вы, очевидно, сообразили, находилась на берегу, у самого уреза воды. Вокруг, по справедливому наблюдению Илдико, цвели райские кущи. Точнее не скажешь: как внутри, так и окрест вилла Бароло сияла беспорочным совершенством, единственный недостаток коего заключался в отсутствии каких бы то ни было недостатков. В любой здешней несуразице просматривалась высшая целесообразность. Парк, которым мы с Илдико проходили, в своем роде являлся шедевром не менее вдохновенным, чем фрески и скульптуры, виденные нами в вестибюле. Всякая терраска возделана, всякая грядочка взрыхлена, всякий кустик аккуратно подстрижен. Очертания деревьев исполнены глубокого смысла, изломы скал зовут к восхождениям в эмпиреи, а еле различимые тропы — к волнительным сюрпризам: к гроту, бельведеру, панораме, птичьему полету, мраморной востроглазой нимфе или ражему мудрецу античности — эпохи, когда без одеяний думалось лучше и никто этим не смущался.

Природа здесь была укрощена и приручена. За парком начинался лесистый неровный склон, каждая трещинка, каждый укромный уголок и каждая впадинка которого выполняли какую-нибудь полезную функцию: тут высажены кусты папоротника, там устроен миниатюрный грот, чуть поодаль — подобие античного храма, импровизированный водопадик и так далее. Не пропадали втуне и впадинки, трещинки, укромные уголки мраморной анатомии нимф, небожителей, атлетов и вакханок, которыми было поутыкано все вокруг. Фонтанчики, струи и гейзеры, бившие из грудей, ртов, ягодиц и причинных мест, сливались в сплошную водную феерию, при этом внося свой вклад в водоснабжение прудиков с золотыми рыбками и многочисленных ручейков, которые, в свою очередь, подпитывали обрамлявшее панораму озеро. Мы спустились к его глади по подсвеченным ступенькам и полюбовались темной охрой предзакатных вод, расцвеченных светлячками солнечных бликов, — в истинном парадизе не бывает недоработок.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза