Профессор, поправьте очки!

Не раньше и не позднее других этот путь проделала и уже известная нам троица из "Даров предков". Выйдя в фойе, они получили в гардеробе свои длинные плащи, а один из них – бородатый – двухлитровое кепи. Затем кепи и тот, что был стрижен ежиком, направились к выходу на улицу, а третий – с серьгой и шрамом – скрылся за дверью общественного туалета, в чем, разумеется, не было ничего необычного. Ничего необычного, собственно, не было даже в том, что оба вышедшие сели в серенький "Опель" и укатили, не дожидаясь менее стойкого товарища. Несколько странным было то, что вошедший в сакраментальное место, похоже, так и не появился обратно. Во всяком случае, он не проследовал к выходу из Дома Искусств. Однако если бы вы некоторое время спустя всё же вздумали поискать пропавшего среди сверкающей кафельной скорлупы, то не нашли бы его там – ни у стоячих мест, ни в одной из трех кабинок, где положено сидеть. Вы также не нашли бы там ни мыла ни туалетной бумаги, но это к слову.

В нескольких офисах засиделись – там бубнили бархатные подвыпившие голоса и временами поплёскивал солидный смех.

Но, поскольку в природе не бывает ничего вечного, в конце концов состоялось полное освобождение зала от всех лиц, кроме охраны – операция, обозначаемая на профессиональном языке шершавым словом "зачистка".

Последним выставку покинул Илья Ильич Полуботов, бросавший во все стороны прощальные тревожные взгляды, словно он оставлял ребенка в чужих руках. Не исключено, что Илья Ильич удивлялся тому, что его исполнительный директор вдруг куда-то подевался. Хотя может быть и не удивлялся именно этому. В любом случае, как человек гуманного воспитания, он не высказывал подобного удивления вслух.

Нам же не составит труда узнать, где находился Чикильдеев. Как раз в этот момент в одном из орбитальных районов Москвы, в которых сам не понимаешь толком, где находишься, в неуклюжем блочном доме той серии, что ласково прозвана жителями "советской несуразицей", Сева входил вслед за Катей в квартирку. Квартирка была такая крошечная, что Сева чувствовал себя женихом куклы Барби. Исполнительный директор "Экспошарма" был уже совершенно без ума от хозяйки этого обиталища, проведя с ней час в авто и два – в небольшом ресторанчике, где он обратил треть зарплаты в сифуды (они же моргады): в морской язык на гриле с зеленым маслом, фрикасе из лобстера с грибами и в жареные лягушачьи ножки с томатом и орегано, а также в крем-суп из клубники с творожными клецками. Более замечательного вечера Сева не мог вспомнить в своей жизни. Никто конечно не запрещает молодому человеку в самом собственном соку каждый раз делать подобные выводы и даже произносить их вслух. Но в случае с Севой такое заявление означало нечто особенное, поскольку он не относился к охотничьей породе, у него для этого было всегда меньше, чем надо, денег и еще меньше времени. Люди такого склада, как Чикильдеев, влюбляются на всю жизнь не больше двух-трех раз – в этом я могу вас заверить, поскольку сам чем-то на него похож.

– -Проходи,-сказала Катя.-Вот здесь я живу.

– -Прекрасное место!-оценил Сева, вдыхая, словно наркотик, загадочные запахи кукольного домика.-Не сравнить с моей дырой, даром что снимаю за дорогие деньги.

– -Мне раньше здесь было так уютно,-вздохнула Катя.-А теперь иногда вдруг бывает так грустно… Встану у окна – и сама не знаю, о чем думаю…

Очевидно, чтобы показать, как это бывает, она подошла к подоконнику, где тщательно расставленные растения в горшках, из которых Чикильдеев распознал лишь кактус, неприязненно таращились на гостя.

– -Катя! Мучить себя грустью – это преступление. Тебя ждет прекрасная жизнь!-сказал Сева почему-то трагическим голосом.

– -Да?-спросила она, не оборачиваясь.-Смотри, какая луна сегодня яркая!

– -Это ее подсвечивают прожектором из Останкино,-хрипло шепнул он и наконец сделал то, что давно хотел: повернул к себе и нежно обнял.

Катя доверчиво засмеялась – очевидно шутке про прожектор.

"А ушки-то у нее бархатные!"-простонал карлик внутри у Чикильдеева – и умер: Сева придушил его.

7.

Когда усилие миллионов упрямых часовых механизмов затащило ночь над городом далеко за полночь, над Москвой поднялся ветер, и на небо стала выползать плотная пенка с неровными краями. Скоро луна стала похожа на хитрого лысого японца, выглядывающего из-за облака. Благородный чистый свет стал постепенно мутновато-зеленым – как будто серебряное лунное блюдо покрылось окислом от небрежного обращения. В тревожном этом свете вещи, нахмурившись, стали выглядеть так, будто затаили обиду или злобу, а на лицах спящих людей проступила тревога, дыхание стало неровным, а ноги и руки начали подергиваться, как будто их владельцы пытались убежать от страшной опасности.

Затерявшийся где-то в невзрачных пятиэтажках севин профиль, уткнувшийся в подушку рядом с Катей, чмокнул губами и явственно произнес:

– -Ёкарный бабай!