Профессор риторики

11 июля 200?

Ну вот, пропустила последний час дня. Никого он не убивает. Какая чушь. Я его даже не заметила сегодня. На самом деле уже двенадцатое, и еще на сутки ближе тот миг, когда я, может быть, услышу тот самый звук. Тот эфирный сгусток, который заменяет теперь человеческий голос, спешащий по проводам. А я ведь боюсь услышать голос. Писк эсэмэски не так пугает. Как же все это странно!

Утро было особым. Тишина. Недвижный экран телефона. Робкие лучи сквозь тучи. Свежая, какая-то детская сонливость… Покой вселенной. Все это напомнило мне те летние пробуждения, когда я была еще девочкой и даже думать не думала о любви. А мобильных телефонов просто не существовало. На даче же телефона и вовсе не было. Как это было чудесно!

Сегодня Виталина отвела меня в храм. Я не говорила тебе, но произошло нечто очень важное.

Давно… Нет, скорее, недавно я загадала одно желание. Нет, не так. Недавно я осознала, что оно у меня есть и что оно самое главное в моей жизни. И самое сильное. Не буду говорить, какое. Я была уверена, что исполниться оно не может. И только робко думала о нем иногда. Потом все чаще. Наконец я поступила очень легкомысленно, даже преступно, как я теперь понимаю. Я обещала себе, что, если это желание исполнится, я воцерковлюсь. Так теперь принято это называть, не смейся. Меня крестили еще в младенчестве, в церкви Иоанна Предтечи, в Предтеченском переулке, что на Пресне, неподалеку от зоопарка. Храм всегда был действующим. Пока я не пошла в школу, моя старая няня, бывшая послушница монастыря в Сызрани, брала меня с собой в «церкву» дважды в день: к заутрене, как она говорила, и к вечерней. Все это запечатлелось. Потом ни о какой религии и речи не было. Но что-то всегда оставалось за гранью сознания, в глубине. Страх Божий. И с ним – покой. Удивительно, но так. И вот всегда, если случалось переступать церковный порог, перекрестившись и поклонясь, я знала, что возвращаюсь домой. Вхожу в храм своего детства. В нем – ангельские голоса и огненные глаза тонких свечей. В нем – укрытие. Под покровом тихой, милосердной Богоматери. Под оком Спаса Вседержителя – оком ярым, яростным, отеческим. Не было со мной отца, – земного защитника и опоры – но всегда был небесный. И пребудет. Сейчас я это понимаю, а раньше только чувствовала.

И представь: мое желание, даже не желание – надежда, и не надежда даже – а так, мечта, легкая, несбыточная мечта, – сбылась! Вот только что, совсем недавно

– а сбылась! Не скажу, какая. Пока не скажу. Ну и пришла пора выполнять обещание. Обет. Раньше мне казалось, что просить Бога о таком и обещать такое – преступно. Но сейчас я думаю иначе.

Я вспомнила прежнего батюшку Троицкого храма – отца Руфа. Он крестил еще Ники, и громовый бас его сотрясал стены, когда перед исповедью он командовал: «Равняйсь, православные! Смирно!» Отец Руф, исполинского роста, широкогрудый и серебрянокудрый богатырь, словно с картины Васнецова, прихрамывал, а под облачением, говорят, скрывался протез – нога была отнята высоко. Священником он стал по обету. В Курском сражении немцы подбили танк, и обреченный на смерть троицкий паренек, задыхаясь в горящей башне, обещал свою жизнь Богу. И спасся, и служил все отпущенные ему долгие годы в меру своих богатырских сил – истово и ревностно, как и жил. И прихожане любили его и чтили.

Что ж, подумала я. Если б не исполнена была моя просьба и не случилось бы чуда, потому что иначе назвать это невозможно, – так ведь и я умерла бы. Не сразу, медленней. Сгорела бы года за два. Ну, за три. Приступы стали бы повторяться чаще, потом лекарства, потом операция – водитель ритма, а потом все равно – тромб, эмболия – и конец. Кто знает, сколько звеньев в этой цепочке могли бы выпасть.

Ну и чего мне стыдиться? Не так уж это и легкомысленно – желание жить. Просьба о спасении. И я пошла с Виталиной. Познакомилась с батюшкой. Отец Андрей. Совсем молодой, чуть старше Ники, русоволосый, сероглазый. Объяснил он мне, этот отец Андрей, как нужно готовиться к исповеди и к причастию. Я ему не сказала про обет. Нельзя было так делать, я знаю. Пока он говорил – тихо, мерно, ласково, серьезно, опустив глаза и только изредка взглядывая мне в лицо, мне мучительно захотелось узнать, что его-то привело в храм. Да так прочно привязало, что учился, принял сан. И приход. И я спросила.

Оказалось: случай. Чистый случай. Мальчишкой, лет семи-восьми, он болтался на пыльной дороге, у магазина. Он из местных. Не из Троицкого – из Манихина. Это станция перед нашей. Так вот. Было лето, жара. Как сейчас. В магазине продавали бананы. Ну, считай, когда это могло быть. Году в девяносто втором – девяносто третьем… И ему ужасно, ужасно хотелось съесть банан, хоть один. Мучительно хотелось, до дрожи. Он сидел на ступеньке магазина, безнадежно, а тут выходит мужик какой-то. Купил продуктов для дачи и спускается по ступенькам к своей машине. В одной руке пакеты с едой, а другую он поднял над головой и на ладони держит бананы. Целую гроздь. Огромную желтую гроздь. И вдруг останавливается. Заметил мальчишку краем глаза. А тот смотрит на бананы. Только на них. Так этот дядька отдал ему все бананы. Не остановился даже. Просто опустил руку и шлепнул банановую гроздь парню прямо на черные от загара коленки. Всю, целиком. На грязные расцарапанные коленки, в синяках и ссадинах.

И отец Андрей сказал: все из-за этого. Забыть не мог. Отслужил в армии и пошел в семинарию. Вот как оно бывает, с желаниями. Непросто. Или просто?

Будь здоров.