Профессор риторики

Когда джип двинулся в обратный путь, на место покинутой нами стоянки слетел молодой степной орел и, как я видел, доел копченую колбасу. Коршун, светлоголовый, с хвостом ласточкой, появился слишком поздно – покружил, но ему уже ничего не досталось. Суслики высовывались из нор, облака плыли над горами неторопливо, а под ними переползали с места на место плоские бесформенные тени.

Мы снова встали в надежде найти еще лягушкозубов. Вергилия, полная жизни и усердия, скачет вдоль ручья вверх и вниз по горе, как юный козерог.

О Золотой Человек! Не ты ли создал специально для нее сад камней на склоне? Эти гигантские темно-серые граниты, украшенные лишайниками голубыми, рыжими, светло-лазурными, желтыми, что вырастают из низкой темно-зеленой травы в таком изысканном беспорядке, эти можжевельники, что посажены так изумительно небрежно… Как все величественно, как ярко! Вот кричит клушица – блестяще-черная, с алым изогнутым клювом, и голос ее разносится далеко по ущелью.

Высота 2194, и Вергилия сейчас представляется мне отрицанием моего бытия, а вовсе не его подтверждением. Если реальна она и весь этот горний мир, то, значит, я нереален. Или наоборот. Нет, я запутался, запутался вконец. Разбитая голова, разбитое сердце… Я огляделся вокруг. Все переменилось.

О Золотой Человек! Ты дал мне новые глаза, и я стал различать лица твоих гор. Они открываются мне одно за другим, каждое со своим выражением и каждое – со своей речью. Я чувствую на себе силу их взгляда, и чтото говорит мне, что и мой взгляд, моя речь для них небезразличны. Это значит, что даже я – не песчинка и не миг в этой бесконечной и вечной вселенной. Как странно!

Мы вышли из джипа во впадине между холмами, будто покрытыми рыжей львиной шкурой. В центре я различил мутную лужу.

– А сейчас мы соберем здесь кладофор [39] , друзья! – крикнул я и ринулся вперед. Но все почему-то стали ловить жаб. Особенно старалась она, моя любимая. Вергилия совала мне их прямо в руки – взрослых особей и маленьких жабят. По-моему, она все же не понимает, что она делает. Зачем все это? Я и так буду руководить ее курсовой и дипломом. Зачем же столько жаб? Ну, нет любви, так и жабы сгодятся – вот что она хотела выразить этим.

Солнце медленно бледнело, и рыжие скалы становились лиловыми, а золотые горы – твои горы, о Золотой Человек! – меркли, и лица их темнели.

Появилась плоская прозрачная луна, бледная и совершенно круглая, как лицо красавицы казашки. Луна оглядела развернутые веера гор и порозовела от волнения.

Так розовеет Вергилия, когда я ее ругаю. Но увидеть это трудно, потому что голову она всегда опускает.

Со стороны, что обидно, мы с Вергилией представляем идеальную пару из фильма годов этак пятидесятых: маститый ученый (это я) и его верная помощница в широкополой шляпе – ученица, аспирантка, будущая жена. Даже ее голос, ровно-тихий, то ласковый, то даже чуть кокетливый, но всегда серьезный, – голос научного ангела женского пола, осеняющего крылами заботы и добра боготворимого сподвижника, нарочито свысока и слегка игриво, но на самом деле покорно и кротко-радостно. О, черт! Все, все притворство. О женщины! Вам имя – вероломство!

– Let it be, let it be-e… – пою я, глядя в окно на неподвижные горы и летящий край дороги. И потом: – Mother Mary comes to me, speaking words of wizdom: letit be-e… [40]

И что это – «it»? И что же, «это» обязательно должно быть? Пусть будет так? А как? Почему??? Отказаться от действия? Пребывать в бездействии? И пусть будет как будет? Бездействовать, то есть просто быть, но быть действенно? Ах, профессор, профессор! Вот бы кто сейчас, как и всегда, с удовольствием поговорил об этом. Поспорил… Как она там, на полюсе? Каково ей там в обществе обрусевшего варяга без принципов? Посреди Ледовитого океана?

Я смотрю на горы. Они говорят: успокойся. Живи и не отказывайся от жизни. Верь себе. Люби ее. Люби других. Живи так, будто ты любишь и любим. И это сбудется.