Профессор риторики

Прямо из Домодедова мы решили заехать на факультет. Разгрузить некоторых наловленных животных, оставить биофаковское оборудование, а на самом деле – просто посидеть за чаем в родной лаборатории, посмотреть, кто на месте, узнать, кто где.

Вот уже раскрываются тяжелые темные двери между лапами серого сфинкса, вот мы проходим через прохладный мраморный холл и втискиваемся с рюкзаками в старинный лифт, пахнущий красным деревом и трубочным табаком – откуда бы, казалось, этот запах? От профессоров минувших поколений?

И вот уже кафедра. Из лифта направо – и…

Я останавливаюсь. Во мраке коридора, среди дубовых потемневших от времени панелей, единственный источник света – одна только настежь открытая дверь.

Это дверь нашей лаборатории.

Мы медленно подходим. Так медленно, как только можно, чтобы подольше не узнать. Подальше оттянуть то, что сейчас обрушится.

Так и есть. Дверь распахнута, а комната пуста. Просто пуста. В ней ничего нет. Только голые стены. И окно с серым каменным подоконником.

Бросив вещи, подходим к окну. Из него открывается странное – впрочем, уже вовсе не странное – зрелище. В Ботаническом саду МГУ никакого сада уже нет. Там стройплощадка. Даже не стройплощадка, а вытянувшаяся, будто вылезшая из земли, башня. Половина будущей башни. А может, всего только треть.

Я оборачиваюсь к двери, в проеме которой мелькает какая-то тень. Останавливается, запнувшись о лямку наспех сброшенного Ритиком рюкзака. Чертыхается. Заглядывает внутрь.

– Здрасьте, – говорит замдекана. – Что здесь происходит?

– Это вы мне скажите, что здесь происходит. – Я сам не узнаю своего голоса.

– Что? А вы разве не в курсе? Ректор новый, МГУ включен в систему Минобразования. Набор платных студентов большой, аудиторий не хватает. Лаборатория расформирована.

– То есть?

– Оборудование переместили в институт. Теперь будет так. В академическом институте – наука, в МГУ – ученье. Вот и все. Все ваши вещи, личные то есть, сложены в подсобке. Можете забирать.

– А это что такое? – показываю я в окно.

– А это гостиница строится. Гостиница. Для туристов, ну и вообще… Гостиница, понимаете? – И тень замдекана, буркнув что-то прощальное, исчезает.

Я сел на серый каменный подоконник. Закрыл лицо руками – и заплакал.

Горькими становятся слезы с возрастом. Чем старше, наверное, тем горше.

– Николай Алексеич, – услышал я, когда слух мой разомкнулся, – Николай Алексеич, не надо. Мы придумаем что-нибудь. – Лика своими исцарапанными пальцами старалась отвести мои руки от лица. – Только пожалуйста, пожалуйста, не надо. Мы все придумаем. Все устроим снова.

Я взглянул на нее. В пустой комнате мы были одни. И она – она улыбалась.

– Лика! – сказал я. – У меня разбитая голова. Я ничего не понимаю.

– Это из-за меня, – сказала она. – Я знаю, как виновата. Я была равнодушна к круглоголовкам. Но теперь уже нет. Я их полюбила. – И улыбка появилась снова. – Можете считать, что я разбила вам голову. А вы… Вы разбили мне сердце.

– Разве? – спросил я. – Ты улыбаешься, глядя на ме ня. И эта улыбка значит, что я разбил тебе сердце? И тут она сказала такое, что я никогда не забуду.

– Когда сердце разбито, – сказала Вергилия, – улыбка только и может увидеть свет. И светить.

Среди наших так называемых «личных» вещей в темноте подсобки глаза мои, еще больные от слез, различили некий чудовищный предмет, нечто сверхъестественно страшное.

Черный труп в перьях, со свернутой набок головой, – это было обтрепанное чучело самой гротескной на свете птицы – австралийского пальмового какаду. Стеклянные белые глаза яростно смотрели мне в лицо, а между нарумяненными, как у Пиковой Дамы, алыми щеками громоздился раскрытый в негодовании клюв – им какаду при жизни перекусывал кокосовые орехи. Чучело выкинули с кафедры дарвинизма: гордый антрацитовый хохол облез, перья поела моль. Но я узнал его.

Да, я узнал его. Это был тот самый какаду, которого в зоомагазине на Арбате все собирался купить мой дед. Это было лет через пятнадцать после войны. Мать, пока родители ее не развелись, часто ходила с ним смотреть на птицу: нахохлившись, как снулая ворона, какаду сидел высоко под потолком, и его почти не было видно. Наверное, поэтому деду так легко было мечтать о нем. Но мечта не успела воплотиться в жизнь: гордую птицу настигла смерть. Продавец, чтобы успокоить деда, сказал, что тело какаду отнесут в Зоомузей МГУ на улицу Герцена и сделают чучело. Тогда это был единственный экземпляр в Союзе. Так вот она, дедова мечта, у меня в руках. Моя навсегда.