Профессор риторики

13 июля 200?

Вот и уходят последние минуты последнего часа этого последнего дня. Последнего – потому что он ведь не вернется больше. Но я успела за стол, и вот я смотрю в трюмо, и вижу там те же глаза и то же бледное лицо. Тогда, семнадцать лет назад, в этом же зеркале, там, в глубине, жила совсем другая женщина. Внешне она, как ни странно, не так уж изменилась. Так все говорят. И многие видят в этом бесовские чары. Ведьмы, как известно, не стареют. Ужас, что я пишу. Грех. А еще готовлюсь к исповеди и читаю святые молитвы. Вот опять шершень бьется в стекло – окно я предусмотрительно закрыла, – а вот и еще один! И еще! Гудят низко, так что стекло отзывается и вибрирует, и брызжут ядом.

Сегодня утром я сидела за столом под самой большой елкой. Это странное дерево высится прямо напротив входа. Странность в том, что ель не меняется, как, впрочем, и я. Говорят, что, когда жива была Катя, прабабушка Алексея, а сам Алексей только учился ходить, дерево было точно таким же, как сейчас, – выше нашего дачного трехэтажного дома. Оно невзлюбило меня. Сразу, как только я появилась на даче. Это как-то чувствовалось, и я старалась сидеть за столом под елью пореже. Когда я сильно болела, она снова стала расти, а теперь вот опять замерла, даже некоторые ветки стали сохнуть…

Когда-то мы – то есть друзья Алексея – встречали здесь, на даче, каждый Новый год. Так было заведено. Но однажды это случилось впервые. Как и все на свете. Отчетливо помню, что тогда, в сильный мороз, я поднялась на третий этаж и села за это трюмо у окна. В зеркале качались ветви этой ели и неслись снежные хлопья. И я написала: «Я знаю – в зеркало под елью смотреть нельзя на Новый год. Оно слепит глаза метелью, в нем всех метелью занесет».

С тех пор двое из немногих друзей погибли. Уже двое. Первым – самый лучший. Так всегда и бывает. Единственный из всех, он стал и моим другом тоже. Не мог приспособиться к новой жизни. Бился в одиночку. И когда понял, что проиграл, прожил недолго. Замерз в лесу, на лыжах. Один. Сердце. В феврале. В метель.

Второй – поэт и песенник, талантливый и веселый, тоже старался удержаться на плаву, неудачно. Не хватило сил – спился. Убили его в подмосковной электричке, выкинули с площадки – под откос. В ночь. В метель.

Нет, это все позади. А про елку – выдумки. Я спокойно сидела за столом, пила чай и смотрела на соек. И тут по мобильной связи донеслась весть о том, что Наргиз– иранская студентка Ники – выловила в темной пещере на севере своей родины и привезла в Москву семнадцатисантиметрового, фиолетового в пятнах, с громадными черными глазами и длинным хвостом, очень редкого. Тритона, конечно.

В книге об эмоциях я читала за чаем про радость. Но теперь я знаю не только про радость. Я знаю и саму радость – благодаря тебе. Удивительно! Радость, счастье, – это, конечно, случалось. Но – проносилось и исчезало так быстро, что я не успевала даже их почувствовать, а только могла сказать себе: ах! Это прошло!

Теперь счастье обрело длительность. Стало ощутимым. Я могу вспоминать его, предвкушать, даже вызывать и удерживать. Я иду по дороге и знаю: вот оно, счастье. Вот эта минута. И следующая. И все, что наступят после.

Я знаю теперь магическую радость – ту, что создала для меня новый мир. И я в нем не одна – впервые после краткого сопребывания с тем итальянским мальчиком. С ангелом. В солнечном дворе без решетки. Вместо него – ты, настоящий. Исключительный. Прекрасный. Такова же и я – Алиса.

Я знаю и реальную радость тоже: отныне я и в обычном мире не гостья. Я в нем хозяйка – уверенная и спокойная, щедрая и сильная. Конечно! Уж если магический мир мне подвластен, то что говорить о простой, прямой жизни!

Через восемь минут – следующий день. На самом деле, я жду не столько тебя, сколько начала моего магического времени. Оно настает через месяц, с середины августа. Мои любимые дни, ну, не дни, а ночи, – те, в которые я с детства не сплю и смотрю, смотрю на небо – это двадцать пятое и двадцать шестое. Падают звезды, горят созвездия на черном небе, горько пахнут листья, кричат молодые совы.

Будь здоров.