Профессор риторики

14 июля 200?

На самом деле, уже тридцать восемь минут, как пятнадцатое. Время идет, и как быстро! Все минуты (какое странное название для того долгого срока, пока большая стрелка совершает круг), все эти бесконечные замкнутые круги, из которых немногие сцеплены друг с другом, но большинство так и остается порознь (а ведь таки устроен часовой механизм: большие и маленькие колеса цепляются друг за друга, но есть, кажется, и не соприкасающиеся никогда) – все эти круглые, даже совершеннокруглые вместилища кусочков жизни, все они (ну наконец-то я, кажется, добралась до цели: нельзя же так писать, – скажешь ты) – все они наполнены разговорами с тобой или воспоминаниями об этих разговорах, воспоминаниями о взглядах, движениях души и тела…

Сколько раз можно переживать одно мгновенье? Нет, не по своей воле – по воле крохотных, но самостоятельных, даже самовластных единиц жизни? Странно, что для этих элементарных частиц существования нет особого имени ни в одном, кажется, языке… Ни в одной науке… Они неделимы и сотканы из времени, из события, из его осознания или просто ощущения… А из них соткана материя бытия.

Сегодня один из тех дней, когда внешних событий, казалось бы, нет. А вот запомнится каждый миг. То есть каждая частица бытия. Откуда-то это всегда знаешь. Утром я ездила на велосипеде по полевым дорогам – как всегда, якобы тренировать борзую. На самом деле мне это точно так же необходимо.

Стеной стояли голубые овсы, а в них высились золотые короны подсолнухов с говорящими и вопрошающими лицами.

Днем в институте встречалась с одним абитуриентом – поэтом, конечно. Сказал, что пишет философскую лирику. И любит Тютчева. Рабочий он, из Липецка, с конвейера «Индезит» (стиральные машины). Только вот руки у него что-то трясутся. Крупно дрожат пальцы. Спросила, сколько платят на конвейере. Ответ приводить не буду. Страшно: копейки. Люди, говорит, изнашиваются быстро.

А потом я шла по Садовому к Маяковке… И вспоминала другое время… Как жарко в августе Садовое кольцо дышало дымкой мутно-голубою, троллейбус пел, толпа текла в лицо, и было зеркалом тогда лицо любое… Мираж в пустыне раскаленных крыш, плеск голубей, раскрытых окон блики, и опаленный солнцем черный стриж – стрела любви, ее посланник дикий…

Вечером снова ездила по полям с собакой и видела – нет, видела другое, другое, другое…

Потом с Виталиной гуляла по темнеющему лесу и у Истры, в холодном тумане, и не видела, кажется, ничего… Вовсе ничего. Только бывшее… Только si devant…

Ну, завтра с утра исповедь.