Профессор риторики

На следующее утро мы уже в пустыне Кум-Текей, и жара палит чуть не с самого рассвета. Это предгорья Тянь-Шаня, и Китай от нас всего в сотне километров. После недолгой остановки, так и не поймав некой таинственной ящерицы, о которой даже говорить нужно шепотом, а называть ее здесь невозможно, мы снова снимаемся с места. Но все же через несколько километров я останавливаю шофера. Слишком уж важна добыча, чтобы вот так взять и проехать мимо такого типичного местообитания этой тайны.

О Золотой Человек! Что же ты делаешь со мной! Для чего привел меня сюда, на склоны высохшего ручья, поросшие жесткой колючкой! Зачем ты даешь мне все! В кровь изодраны руки и колени моей любимой – и вот – восемь взрослых и три детеныша таинственной ящерицы в наших плохо сшитых мешочках!

Но я слышу, ты говоришь: «Бери. Все даю тебе, кроме одного. Нужно тебе утешение – вот оно, я не скуп. Я люблю тебя, молодой охотник, люблю за то, что ты полюбил мою землю. А больше всего – за то, что ты на моей земле полюбил. Любовь – это слезы. Любовь – это горе. Любовь – это солнце. И смерть. Бери!»

Да, я слышу твою речь. Понимаю слова твоих гор. Ну что ж! Let it be.

Когда мы оказались в Алма-Ате, билетов на Москву не было: август. Скоро конец отпусков и каникул. А вот денег оставалось еще много. Достаточно, чтобы мотануть пока в Киргизию, половить там ящурок и набрать побольше материала для курсовой и диплома моей любимой. И времени хватало. Билеты мы все-таки купили, но до Москвы я мог еще быть рядом с Вергилией несколько дней неотлучно. Несколько дней на горных дорогах, у светлой воды озера Иссык-Куль, в пустынных предгорьях Тянь-Шаня, в самолете… Рядом. Близко. И я решил: что мне уготовано – возьму. Не отступлюсь. И не уступлю.

В маршрутке на заднем сиденье. Все глаза, конечно, на нее – и сколько же этих черных глаз с синими белками! А она, египетская богиня Баст, склонив набок головку, окутанную зеленым мусульманским шарфиком, купленном в алма-атинском музее, потупилась над серой обложкой учебника Терентьева «Герпетология». Прижимает к себе книгу, как девушка на одной советской картине – только сбросила чадру, и что ждет впереди? Смерть или победа? Косится на меня. Думает, верно, что это я забью ее камнями на площади, если обнаружу, что она не может отличить Eremias velox – ящурку быструю – от Eremias arguta – ящурки глазчатой, или разноцветной…

Разбитое сердце… Да, когда-то я разбил ее сердце. Как она плакала на темной лестнице биофака, забившись в узкую щель между стеной и лифтом! И как холодно отчитывал я ее! Как ранил – походя, жестоко, равнодушно! Все, все сгорело. И высушило те слезы – слезы любви. Остался печальный изгиб губ. Соленый вкус горя. Остался страх, неуверенность, униженное чувство бессилия и непригодности к делу. Только это. И я – как олицетворение всего. Постоянный мучитель днем и кошмар ночью. Вот откуда прозрачные капли на белом чешуйчатом брюшке детеныша солнцегляда. И вот почему он шевельнул розовыми лапками. А я-то вообразил!

А может, она и не плакала вовсе? Померещилось? И не было никаких капель, а маленький солнцегляд шевельнулся оттого, что вверх брюшком ему неудобно было глядеть на солнце?

О Золотой Человек! Дорогую же цену взял ты с меня за добычу! Разбитая голова. Разбитое сердце… Горит, горит лоб, ноет в груди, и дышать нечем…