Профессор риторики

И, легко ставя ноги с носка на каблук, по неровной брусчатке мостовой я пошла по своей улице – улице Святого Николая. Навстречу ветру и снегу, глядя прямо перед собой, вспоминая. Я знала, куда я иду, не знала только, зачем.

Так, верно, плывет над землей душа – бессмертная, бесплотная, светлая. Плывет, печально и нежно припоминая места, где радовалась, узнавала, страдала. Где любила…

Странно, что я осталась жива. Странно, что опять ноябрь, вечер и я иду вперед по Арбату так, будто меня кто-то ждет, будто мне судьбою назначено свидание, как тогда, ровно год назад. Кто бы мог знать… Как бы знать… Пошла бы я тогда, если бы все наперед знала?

Если бы знала, что в конце увижу под собой стылую неподвижную воду и даже она, эта страшная вода, покажется теплом и благом в сравнении с той мукой, что оледенит мое сердце?

Странно, как случайности складываются, подобно цветным стеклышкам в детском калейдоскопе, и вот я жива.

Случайно Ники полюбил китайца Хай Чжэна.

Случайно Волоков не смог отвезти его с арбузом в Фуфлово, а вместо этого на Волчьей ферме хитрый и циничный рыжий викинг обманом заставил собирать поленницу, а пока Ники носил и прилаживал друг к другу дровешки, вдруг полюбил моего сына. Ну, не полюбил, он на это не способен. Но оценил. Проникся. И позвонил ему, именно ему, когда пропадала путевка на полюс. Совершенно нелепо, кажется: ну зачем сообщать о туре, который адресату явно не по деньгам? И вообще ни к чему…

Случайно у Ники оказались деньги…

И, конечно, совершенно случайно рыжий циник оказался в ту ночь на палубе, да так близко, что сумел вовремя схватить меня, удержать почти уже на лету, в полете – вниз, в смерть. Тренированный человек, конечно: и мышцы, и реакции. Все-таки изучает поведение крупных хищников. А они очень быстрые, эти звери…

И вот не душа моя тихо плывет над заснеженной арбатской мостовой, а я, я сама оставляю ровную цепочку черных следов на белом ноябрьском снегу. И думаю. И вспоминаю.

Направо Плотников переулок. Раньше тут останавливался синий троллейбус. Цвели тополя над магазином «Диета». Здесь, после того как родители развелись, однажды я видела своего отца – он стоял внутри, в магазине, и почему-то смотрел сквозь стекло на улицу. Смотрел, не видя, и меня не заметил. Тоска, безысходная тоска была в этом взгляде. И я быстро пошла в переулок, свернула в другой и потом долго сидела на лавочке в каком-то дворе. Почему? Не знаю. Я тогда долго плакала, там, на лавочке.

Налево букинистический. Сейчас он называется «Антиквариат», и книг там почти не осталось. А сколько было куплено! Последний раз – полный «Брем» для Ники, 1913 года издания – почти даром. На Арбате букинистических было несколько, на моей памяти три. Один вот этот, в начале, два других – в дальнем конце, ближе к «Праге». Ни одного настоящего не осталось. Впрочем, книг теперь я и не покупаю. Но захожу сюда иногда – посмотреть на расписной фарфор тончайших чашек, погреться в свете теплых лучей старинных настольных ламп. Тепло у них какое-то особое. И свет очень мягкий, человеческий. Добрый.

Дальше, тоже налево, витрина Зоомагазина. Того, где мой отец часами не мог оторвать взгляд от черного страшного силуэта с нелепым – высоким и редким – хохлом над красными щеками и клювом, способным перекусить руку. Какаду, как химера на парижском Нотр-Дам, неподвижно сидел под самым потолком и страдал. Всего раз или два мы слышали его голос: оглушающе резкие хриплые звуки вырвались из разинутых клещей клюва. В тоске он умер. Теперь его чучело висит на белой стене у меня в коридоре, рядом с зеркалом. Так что когда я вижу себя, то обязательно и его. У нас обоих глаза очень светлые.

Здесь, в Зоомагазине (я нарочно пишу это слово с большой буквы, иначе, по-моему, невозможно), я купила для Ники первого тритона. Ребенок хотел крокодила, и очень милые крохотные детеныши нильских аллигаторов продавались в начале «перестройки» и в магазине, и на Птичьем рынке. Всего по сто пятьдесят долларов. Но я наотрез отказалась. В первый раз в жизни, кажется. И, наверное, в последний… Вот однажды, зайдя в магазин, мы увидели в аквариуме совсем маленьких существ, которые пятилетнему Ники показались достаточно похожими на крокодильчиков, чтобы возжелать такого. И он был куплен. Помню, с каким трепетом за жизнь этого создания мы принесли его домой, устроили, накормили… Вот он проглотил первого мотыля… Вот отчего-то неожиданно порозовел. Но не умер. Утром он был все еще жив. Мы и не думали тогда, что испанские тритоны практически бессмертны.

Я вошла внутрь. Все изменилось, и вместо вольер с чижами, коноплянками, снегирями, зеленушками, клеток с белками и бурундуками, аквариумов с черепахами – вообще вместо животных и птиц – продавались в основном вещи. Цветастые вещи и яркие пакеты кормов для домашних животных. И совсем немного самих домашних животных: крохотные щенки карликовых собачек, породистые котята… Все это было нарядно, многоцветно и скучно, как розовый гламур. Скучно до одури.

Выходя, я оглянулась. На стене прямо напротив двери висели коробки с засушенными и расправленными тропическими насекомыми. Гигантский жук-голиаф с кулак величиной. Коричневый богомол, глянцево-рыжий, как таракан-прусак, ростом больше котенка. И – бабочки. Переливчатый морфо с крыльями шире блюдца – фиолетовый металлик, лазурь, изумруд. Изящнейшие махаоны, абсолютно совершенные Troides…

Но даже эти были не совсем настоящие. Просто живые-мертвые украшения, искусственно выращенные на фермах в Коста-Рике и Панаме, Эквадоре и Венесуэле. Там же, где живые-мертвые розы с запахом марихуаны и героина. С запахом смерти.

Я тихо затворила за собой дверь. Улица была уже сине-черной, и только белый снег трепетал на ветру под фонарями и заставлял душу то взмывать вместе с ним к небу, в ночную тьму, то снова падать вниз, к молочному свету улицы.