Профессор Влад

Но дальше этого брат не пошёл — и только продолжал обволакивать меня интонациями и вкрадчивыми прикосновениями опытного донжуана.

Было, впрочем, и ещё кое-что: разговоры о любовной магии, которыми Гарри кормил меня всё чаще, так что они уже напоминали навязчивую идею. Верю ли я в любовную магию? (Гарри не любил слова «приворот» — оно казалось ему грубым и каким-то… деревенским.) Нет?.. А в порчу? В проклятие (тут Гарри нехорошо усмехался и его бледное лицо производило несколько судорожных подёргиваний)?.. В это я верила ещё меньше. А в чём, собственно, дело, Гарри, почему ты об этом заговорил?..

В ответ — всё то же выразительное молчание, конвульсивное подрагивание уголков рта, осторожные прикосновения пальцев, медленно ползущих по моей руке вверх, до самого плеча — и дальше, к шее, до затылка, где они начинали нежно перебирать мои волосы; недобрая усмешечка, застывающая на лице, когда оно, наконец, обарывает мучительный тик: — Юлечка, я тебя люблю, честное пионерское, люблю как сестру. Пешечка ты моя…

— Я, значит, пешечка?! — возмущалась я, стряхивая с себя навязчивую братнину руку. — А ты у нас, в таком случае, кто? Король?

— Боже упаси, — неприятно-ласково улыбался Гарри. — Король — фигура слабая, беззащитная. Нет, я отнюдь не король. Вернее, король — не я…

— С кем же, в таком случае, ты себя идентифицируешь? Вернее — ассоциируешь? — я всё больше злилась. — Уж не с ферзём ли?!

— Ну уж нет, — продолжал усмехаться Гарри.

— Так кто же ты у нас?..

Лицо Гарри становилось спокойным и строгим. — Кто я? — переспрашивал он и сам же назидательно отвечал: — Отнюдь не пешка, не король и не ферзь. Я, милая моя, Шахматист…

А как-то раз — вроде невзначай, — а на самом деле после красивейшей, чётко продуманной комбинации, в финале которой Гарри лёгким щелчком перста опрокинул чёрного (своего!) короля навзничь, — он признался, что повысил свою квалификацию, что «дерзает» теперь на то, что умеют лишь немногие, сильнейшие его коллеги-маги: разыгрывать шахматные партии с жизнью и смертью. И вот так же, как ныне повержен этот король… — тут Гарри наклонил доску, и несчастный король, торопливо скатившись с неё, оказался на ковролине, — …вот так же угаснет и некая жизнь — первый страшный эксперимент его, Гарриных, рук… Лицо названого брата было торжественным и суровым, только краешек рта слегка подёргивался.

— Ты что, охренел?.. — недоверчиво спросила я. Гарри устремил на меня томные, печальные, влажные глаза:

— Заговор на смерть, — грустно и просто пояснил он. Затем поднял с полу нефритовую фигурку — и принялся меланхолично разглядывать её на свет бра. Я толкнула его в плечо:

— Очухайся!..

Но он был прав — жизнь его врага и впрямь угасала, утекала сквозь пальцы… В одно смурное утро, когда заранее подкупленная медсестра Лина известила меня, что в боксе не осталось ни одной посторонней души, я, махнув рукой на предстоящий зачёт по телесно-ориентированной терапии, поехала в Центр — навестить Влада; с последнего нашего свидания минула вечность, и втайне я боялась самого страшного — не узнать его при встрече. Но нет, узнала… А ты меня?.. Я тихо позвала его по имени: строгое, бесстрастное лицо чуть шевельнулось, но и проблеска чувства, узнавания в нём не возникло. Взяла за руку: покорные пальцы оказались холодными и гладкими на ощупь, а лицо так и не изменило сосредоточенного выражения.

Глаза — две бусины, сияющие отражённым светом ламп. Удивительно, но, несмотря на эти глаза, эти пальцы, передо мной всё ещё был мой Влад — непохожий ни на кого другого; кто знает, возможно, лишь потому, что мне очень хотелось так думать, это был всё ещё мой Влад, — хотя сам он, вероятно, и не подозревал об этом, летая в неизвестных мне мирах…

Под ногтями черно — где он ими скрёб?.. Села рядом и вычистила специальной палочкой.

Вот на похоронах я своего Влада уже не увидела. Он — кто, собственно? — лежал в гробу весь какой-то навощёный, румяный, с розовыми губами, каких у него никогда не было при жизни — во всяком случае, при моей жизни; целовать его ни в эти губы, ни в гладкое, просторное плато пустого лба я не стала.