Профессор Влад

«Юлечка, так что же было после того, как рассыпались бусы?» Влад, наверное, сказал бы, что я над ним издеваюсь: он часто жаловался, что я вечно его «подначиваю», «поддеваю», «подъелдыкиваю»; что я, вместо того, чтобы прислушаться к его мудрым советам, «иронизирую», — хотя мне-то как раз ирония не свойственна и даже непонятна, в отличие от него, любящего всласть поязвить над ошибками тех, кто слабее и младше. Но сейчас он не мог ни язвить, ни упрекать: голова его свесилась с подушки, лицо перекосилось и вялый рот, откуда медленно стекала струйка слюны, напоминал отрицательную кубическую параболу, чья правая веточка печально смотрит вниз.

7

Похоже, Влад, не упускавший случая пройтись насчёт «Иванов, не помнящих родства» — под этой укоризненной формулой скрывались скопом все его родные и близкие, — даже не подозревал, до какой степени те его любят. Покуда «старый патриарх» пребывал в относительно добром здравии, нам как-то ухитрялись не слишком досаждать — раз, ну два в неделю, что вполне меня устраивало; но теперь, когда он вдруг оказался при смерти, они постоянно толпились в боксе, галдя, пихая друг друга локтями — крикливые, суетливые люди всех мастей и возрастов. Старшая из них — дочь профессора Калмыкова Мария Владимировна — и попёрла меня со смертного одра, громко, как бы всем в назидание спросив, зачем, собственно, я здесь «тусуюсь»; открыть ей правду у меня — почти как у нынешнего Влада — не поворачивался язык, а путаться под ногами, наглостью и обманом добывая доступ к телу, казалось и вовсе унизительной и глупой затеей.

Дни потому потекли нудные, печальные, полные тоскливой неопределённости; Влад был то ли жив, то ли нет. Чтобы хоть как-то рассеяться, я вновь зачастила к Гудилиным, чей дом, как утверждала тётя Зара, всегда был немножечко и моим. Что ж, гиперболы гиперболами, а я и впрямь нашла здесь некоторое утешение. Общество названого брата словно по волшебству переносило меня в те счастливые и беззаботные времена, когда я и слыхом не слыхивала ни о каком Владе — ну, по крайней мере, не помнила о нём.

Иллюзия была бы, наверное, ещё полнее, если бы… Странно, но сам Гарри очень изменился с тех давних детских пор (и как я раньше этого не замечала?). В нём появилось что-то приторное, слащавое, что-то от падишаха из сказки, сквозившее не только в интонациях, но и в движениях (преувеличенно-ленивых), и даже в манере расставлять фигуры — не по-простому, а как-то томно, с нарочито медлительным сладострастием, глядя на меня в упор маслеными, блестящими в полумраке глазами и загадочно, фальшиво ухмыляясь…

Увы, очень скоро я с грустью обнаружила, что мой брат успел за короткое время растерять все былые навыки — и теперь ему, экс-чемпиону юношеской сборной района, крайне редко удаётся свести партию к ничьей. Более того, меня всё чаще посещало странное чувство, что он не очень-то и стремится к победе. Я предлагала перейти на что-нибудь другое, попроще — ну, скажем, карты или компьютерный бильярд… Но нет. Упорно, раз от разу, Гарри снимал с полки новую нефритовую доску, стоившую бешеных денег, — и я, успевшая за десять лет неплохо изучить повадки брата, постепенно начала догадываться — а вскоре мои догадки переросли в уверенность! — что он снова пытается на что-то мне намекнуть…

Беда в том, что мне никак не удавалось уловить сути намёка. Ну, а любопытство, конечно, разгоралось — и порой, в очередной раз видя, как его изящные пальцы, потянувшись к фигуре, останавливаются на полпути и принимаются танцевать над доской, выписывая таинственные знаки, как бы понятные лишь нам двоим, но рассеивающиеся в воздухе прежде, чем я успею расшифровать их, — я и сама так задумывалась над этой загадкой, что погружалась в какое-то ленивое, полутрансовое состояние, переставая следить за ходом игры и зевая фигуры… Впрочем, Гарри, к его чести, милосердно указывал мне на промах. Однажды, когда я, вот так же задумавшись, совсем уже собиралась сделать ход конём, он перехватил мою руку, успев мимоходом запечатлеть на ней лёгкий поцелуй, и, проникновенно глядя мне в глаза, вкрадчиво и тихо произнёс:

— Осторожнее, Юлечка, осторожнее. Твоему королю шах, —

после чего так тонко, по-джокондовски улыбнулся, что у меня не осталось сомнений: эти слова тоже имеют свой потаённый смысл. Но вот какой?..

Несмотря на то, что все эти прикосновения и улыбки приятно убаюкивали, загадочность моего друга начинала не на шутку меня раздражать. Тут бы мне взять да эффектно смешать фигуры на доске, — но я всегда считала этот жест грубым и недостойным профессионала. Поэтому ограничилась тем, что вырвала руку — и, со стуком поставив коня на место, продолжала размышлять над позицией, время от времени поглядывая на брата. А тот знай себе молчал да загадочно улыбался, — и в какой-то миг я начала склоняться к дикой, но, пожалуй, не такой уж неправдоподобной мысли, что Гарри (на одиннадцатом году знакомства) попросту решил меня соблазнить — и все эти улыбочки и взглядики, как и выражение «твоему королю шах» — ни что иное, как прямой вызов…