Профессор Влад

Все-таки жесток человек: не прошло и недели, как Гудилины вернули нам дядю Осю, а наше семейство уже помыкало им вовсю - и даже папа с его болезненной деликатностью очень скоро и незаметно для себя привык пользоваться услугами забитой и безотказной Золушки в штанах, на чьи узкие плечи постепенно легла вся черная работа по дому. Она чистила ковры, размораживала холодильник, мыла посуду, по нескольку раз на неделе драила полы, раковину и унитаз, - а, если кому-то из нас вдруг приходила охота распить бутылочку пивка или погрызть фисташек, не возникало вопроса, кто именно влезет в раздолбанные кроссовки и побежит до ближайшего ларька. Грешно так говорить, но в какой-то мере это было справедливо - в конце концов, мы ее к себе не звали…

Вновь привыкая к унизительной позе приживала, Оскар Ильич стремительно опускался. В свои тридцать семь он выглядел едва ли не пятидесятилетним - отчасти из-за того, что ухитрился как-то очень быстро растолстеть и обрюзгнуть (похоже, тетя Зара держала его в черном теле!), отчасти оттого, что из какого-то дурацкого «принципа» совсем перестал следить за собой - и, видно, сам не заметил, как его редкие, начинающие седеть патлы уныло свисли на плечи, усыпав их перхотью, на затылке образовалась небольшая проплешина, а под мышками любимого свитера («говнистого», как говорила мама, цвета) зазияли чудовищные дыры. Зато гордость его оставалась нетронутой, - и вот каждое утро он, все из того же «принципа» не желавший участвовать в семейных трапезах, поднимался спозаранку, чтобы собственноручно поджарить себе яичницу на той самой злополучной «холостяцкой», дождавшейся, наконец, своего истинного хозяина. Кто знает, не напоминала ли она ему еще о чем-нибудь?.. Конечно да; но дядя ни разу не заикнулся об этом, упрямо делая вид, что и думать забыл об утраченном семейном счастье.

Мораторий был нарушен в день Гарриного семнадцатилетия, когда Оскар Ильич, на самом-то деле всегда свято помнивший эту дату (и даже, кажется, подобно Штирлицу, несколько раз запершийся в туалете на крючок, чтобы отметить ее в одиночестве рюмкой водки!), передал мне, официально приглашенной на вечеринку, подарок для брата: огромный, тяжеленный полиэтиленовый сверток, прочно перевязанный бечевкой, под перекрестье которой была втиснута стандартная почтовая открытка о трех розочках. То был январь; как раз накануне ударили морозы, дорогу сковала гололедица, и я еле дотащила подарок, даже не подозревая, что у него там внутри, - но, когда мы с Гарри развернули сверток, я сразу узнала дядины учебники по психологии; счастливый виновник как увидел их, так упал животом на диван и начал дико хохотать. Я, донельзя уставшая, злая как черт, холодно поинтересовалась, чему он, собственно, так радуется; утирая слезы, брат ответил, что, видимо, носить эти злополучные книги туда-сюда - моя карма, и что нынешней весной он, пожалуй, подарит их дяде Осе на день рождения - нарочно, чтобы не лишать меня удовольствия в третий раз перевезти их через пол-Москвы...

Угрозы своей он, конечно, не выполнил, напротив, - в день «икс» появился на пороге нашей квартиры в одном из лучших своих костюмов, держа на отлете роскошный букет чайных роз. Подарок тоже оказался вполне на уровне: «Паркер» с золотым пером и дорогой органайзер. Весь вечер Гарри блистал светским обхождением, выказывая бывшему отчиму прямо-таки сыновнюю почтительность, - так что даже мама, с давних пор считавшая «Игорька» весьма сомнительной личностью, сменила гнев на милость, признав, что уж в чем-в чем, а в умении вести себя ему не откажешь. И лишь одна я знала правду. Не далее как на днях моего названого брата вдруг осенила мысль, что призвание призванием, деньги деньгами, а подумать о высшем образовании все-таки не мешало бы; а, так как выбор вуза был ему абсолютно безразличен - «Я - профессиональный иллюзионист…», - то он и предпочел путь наименьшего сопротивления, решив подольститься к Оскару Ильичу, у которого, кажется, еще со времен аспирантуры остались кой-какие связи на психфаке МГИПУ. От армии Гарри давно и благополучно отмазался (тоже благодаря связям - на сей раз тети-Зариным!), а, значит, вполне мог позволить себе роскошь стать гуманитарием.