Профессорятник

— Куда уж мне с суконно-кувшинным рылом в калашный ряд, — сокрушался молодой одаренный литератор. — Они, обормоты, берут своих блатных, а мне, лимитчику, еще и общежитие подавай — что ж я этого не понимаю? Форменное безобразие — вот это что, сегрегация в чистом виде — горячился он, пафосно добавляя: — революция, друзья, пошла насмарку, коту под хвост. Ничего, ничего — потерпим и снова выйдем на баррикады, — петушился «неудачник». Не зная, куда деть свою мятущуюся душу, он без конца курил «беломор», продолжая чихвостить университетскую «мафию». Его было искренне жаль.

Доказать попранную тогда справедливость, конечно, было невозможно, но допустить, что она действительно имела место — очень даже легко, особенно с учетом того, что произвол и корыстолюбие в институтских и университетских приемных комиссиях цвели тогда пышным цветом (здесь попутно грех не воздать славу ЕГЭ — в этом едва ли не единственная его ценность). Правдоподобность жалобы Адольфа подтверждает и наш скромный опыт, когда «сбурившись» при поступлении в Литературный институт имени Горького (на факультет критики), автор в отчаянии подал документы на отделение тхайской филологии восточного факультета Ленинградского храма науки, и пролетел как «фанера над Парижем». Особенно не петушился, искренне полагал, что пролетел поделом, если бы не одно, всплывшее позже, деликатное обстоятельство.

Спустя примерно десять лет, подрабатывая на некогда вожделенном восточном факультете уже в качестве кандидата наук (специалиста по Африке), я услышал за чашкой чая от бывшего секретаря приемной комиссии немало удивившую меня историю. Оказывается, на некоторые отделения (включая тхайской филологии), куда зачисляли всего по 2—3 человека в год, существовала, растянувшаяся, на годы, очередь из отпрысков влиятельных семей Ленинграда и Москвы. Так что моя навязчивая идея вклиниться в эту очередь выглядела столь же наивной, сколь и наглой, поскольку папа не был ни крупным (равно как и мелким) партийным работником, ни генералом, ни работником спецслужб etc. Как говорится: обидно, «Вань»!

Но, подобно тому, как не горят рукописи, так и таланты неизбежно пробивают себе дорогу, потому что «песню не задушишь, не убьешь»! Проучившись два года на филологическом факультете Герценовского института, Адольф вскоре был замечен и в качестве студента-заочника переманен корреспондентом в городскую газету г. Выборга «Знамя коммунизма» Василием Ильичем Колотовым — знаковой фигурой тех лет (и, чего скрывать, нашим другом). Очень даже не случайно на первых демократических выборах в 1989 году этот редактор районной газеты из провинции избирается народным депутатом СССР. Именно здесь Адольф Бубякин заявил о себе, как один из самых даровитых региональных журналистов в СССР, публикует целый ряд своих резонансных опусов, пользуясь тем, что Колотов никогда не сдавал своих журналистов, несмотря на то, что нападок на него со стороны партаппарата было хоть отбавляй.

Но мы все-таки не об этом, а о забавном.

...Итак, наши койки с Бубякиным в студенческом общежитии неожиданно оказались рядом, и некоторое время мы вместе постигали суровую правду жизни. Будучи не настолько наивными, чтобы верить в возможность существования единого объяснения для всех сложных явлений, мы много спорили, подчас даже «собачились», но затем неизменно мирились. При этом было одно обстоятельство, которое, как оказалось, сильно отравляло моему соседу жизнь.

Адольф сильно страдал от своего эксцентричного имени, которое он получил в детстве при каких-то странных, загадочных обстоятельствах. Действительно, как в метриках советского малыша во время второй мировой войны (!) вообще могло оказаться имя бесноватого фюрера? В годы, овеянные послевоенными тяготами и лишениями, эта проблема, кажущаяся сегодня ничтожной, отнюдь не казалась пустяковой. Реакция некоторых людей в ответ на его имя проявлялась в очень широком диапазоне — от веселья до неприкрытой агрессии. Было ощущение, что и дома с его именем были связаны если не слезы и истерика, то, по крайней

мере, многолетние препирательства с матерью. В то же время вопросы, касающиеся этого, он неизменно пресекал: «отстань!», цитируя при этом шекспировского героя: «я устал и на сердце тоска».