Программист в Сикстинской Капелле

Тут все просто опешили, а Ефросинья, воспользовавшись моментом, вытащила ребёнка из корзины и, бережно прижав к груди, унесла к себе в комнату — показать «киндер-сюрприз» своему благоверному, Марку Николаичу. Тот, к слову, уже выполз из комнаты — в одной рубашке до колена и с кошкой на руках, с недоумением уставившись на супругу с ребёнком.

— Радость-то какая! — воскликнула Ефросинья по-итальянски, показывая «подарок» мужу. — Господь послал нам с тобой дитя!

Через час новоявленный «папаша» ворвался к нам с Доменикой в комнату, прервав наше музыкальное занятие, и восторженно делился впечатлениями о том, как «юная синьорина изволила описаться», хвастаясь мокрым пятном на камзоле.

— Как вы назовёте девочку? — поинтересовался я у Дури.

— О, мы выбрали ей прекрасное имя — Natale, в честь Рождества, — с лучезарной улыбкой ответил Марио.

Так, в первой половине января в нашей большой и дружной семье появилась Наталья Марковна Дурова-Фосфорина, приёмная дочь Ефросиньи Ивановны и Марка Николаевича.

Глава 75. Премьера в домашнем театре и новые интриги

Первого или, по новому стилю, четырнадцатого января должна была состояться долгожданная премьера оперы «Aurora, addormentata nel bosco», поставленная по мотивам сказки Шарля Перро, на музыку маэстро Кассини, на либретто и стихи князей Фосфориных. Спектакль был приурочен к празднованию Нового года и крестин Наташи Дуровой-Фосфориной. Само действо состоялось на сцене усадебного домашнего театра — небольшого квадратного здания с бежево-розоватыми стенами, не примыкающего к главному корпусу и находившегося в глубине парка. Спектакль был давно уже отрепетирован, костюмы сшиты лучшими портными в усадьбе, декорации и машины спроектированы местными ведущими инженерами — мной и Стефано Альджебри, который, надо сказать, не уступал своему брату в области технической механики. Казалось, всё было идеально, если бы не тот ужасный случай.

В один прекрасный день перед премьерой, когда я, устав от репетиций, уединился с Данилой и Гаврилой в предбаннике за стопкой водки, к нам явилась раздосадованная Доменика и, не обращая внимания на остальных, бросилась мне на грудь и заплакала. Князья в ужасе уставились на нас, а я жестом попросил их покинуть помещение — поймут, раз тут такое дело! Но они не поняли и остались наблюдать за семейной драмой.

— В чём дело, любимая? Кто тебя обидел? — обеспокоенно спросил я по-итальянски, продолжая гладить Доменику по спине.

— Алессандро, это ужасно! Я пришла к себе в комнату после урока и… Сандро, Сащья! Струны на моей скрипке вырваны! Вырваны варварски!

— Что?! — вот тут я уже обалдел от ужаса. — Кто это сделал?

— Я не знаю, — всхлипывая, отвечала Доменика. — Кто поднял руку на мою любимую скрипку, на живую душу деревянного инструмента!

— Не расстраивайся. Скрипку мы починим, негодяев накажем. Любимая, не расстраивайся. Сейчас не время для этого, надо готовиться к нашему триумфу.

Да, я долго успокаивал любимую, долго пытался доказать ей, что всё хорошо. Но я сам чувствовал, что — нет, не хорошо. Что-то не то происходило, и я не мог понять, что. Появилось такое же точно ощущение, как тогда в Риме, когда Сильвио начал планомерно и целенаправленно копать под Кассини. Но у него-то был карьерный интерес, а здесь что? И, главное, кто? Кому вдруг пришло в голову начать пакостить Доменике?

— Так в чём дело-то? — наконец поинтересовался Даниил Петрович. — Что у твоей ненаглядной случилось?

— Кто-то скрипку испортил. Выяснять, кто именно, будем после спектакля, — пояснил я.

— Варвары! Такой сладкозвучный инструмент — и нате вам! — вскипел Даниил Петрович. — Найдём негодяя — непременно розгами отходим!

Наступил день премьеры. Не могу передать словами, какой ужас творился за кулисами перед началом спектакля. Все присутствующие «виртуозы» словно с катушек съехали: я сидел в углу в платье Малефисенты[123] и скрипел зубами, а когда явился Стефано и сделал мне комплимент: «Отлично выглядишь! Настоящая фея!» — я просто на него наорал и послал в одно далёкое и глубокое место к кикиморе болотной. Потом, правда, извинился и пообещал, что больше так не буду. Сам Стефано не отставал, крутился перед зеркалом и проверял, какого цвета у него язык, переживая, что мало ли, простыл перед премьерой. Марк Николаич, перенервничав, устроил истерику, вопя, что корсет колется на спине, и грозился выйти на сцену в одной рубашке, а Ефросинья, устав слушать вопли, зарядила ему пощёчину — хорошо, Ирина Фёдоровна, живое воплощение Домостроя, не смотрит! Дури заплакал, а сентиментальная супруга обняла его и принялась жалеть.