Прогулка [СИ]

На веранде, под качающимися листьями мокрого винограда, ветер задувал сбоку, швыряясь горстями дождя. Кира отвернулась, сутулясь, одной рукой скинула мокрый капюшон, убирая со скул прилипшие волосы. И проморгавшись, опустила руку, покрепче держа ручки своей спец-авоськи. На деревянной двери, крашеной голубой краской, не было замка. Он лежал рядом, на крошечном подоконнике, ключ торчал в скважине, дужка откинута. Окно желтело еле видным светом — маленькие стекла за толстым переплетом запотели. Кира медленно перевела взгляд. И дверь. Они приоткрыта. Узкой щелочкой, не так чтоб гостеприимно, но не захлопнута от холода и ветра.

Неслышная в шуме дождя рядом прошла густая мехом собака, сладостно и тщательно отряхнулась, обдавая Киру веером брызг. Носом открыла дверь пошире и протиснулась внутрь, мелькнув хвостом, загнутым толстой баранкой.

Киру прошибло нервное веселье. Она представила, как псина поворачивается, басом приглашая войти. Кашлянула, давя смешок и стала думать, стучать ли. Или торчать тут дальше, пока кто-то внутри смотрит на Киру снаружи.

— Ты зайди, — послышался из домика неясный голос, мужской, — чего будешь мокнуть.

Приглашение было получено. Кира ладонями отряхнула куртку от лишней влаги. И ступила внутрь, в накуренное тепло, прикрывая за собой разбухшую медленную дверь.

Пес лежал у тахты, самодельной, на чурбачках под криво застеленным цветным покрывалом. Внимательно смотрел на Киру, будто вообще не отводил от нее глаз. А за столом, прижатым к окошку, на дальней его стороне, почти в углу, сидел хозяин. Обычный мужчина, немолодой, с неясным в тусклом свете потолочной лампочки лицом. С темными руками, в одной зажата белая сигаретка, над краем тяжелой испачканной пепельницы. У мужчины были коротко стриженые серые волосы и старая клетчатая рубашка канадского лесоруба, такие продают в секондах.

— Здравствуйте, — сказала Кира, — извините. Дождь такой.

— Ну да, — мужчина затушил окурок, повернул внутрь комнатки лицо, от чего оно стало еще более неясным, — куртку вон развешай, где крючки. Чай будешь?

— Меня Кира зовут, — она подождала полминуты, — спасибо, да, буду.

Вешала куртку, цепляя ее на три крючка сразу, поверх рыбацкого зеленого плаща и старого свитера с драными рукавами. И тогда он ответил, в спину:

— А я был Степан. Василич. Садися, тут у стола печка.

Был Степан, улыбнулась про себя Кира, Степка, а стал вот Степан Василич, да.

У стола калилась блестящая тарелка с красной спиралью. Кира села на табурет, подбирая ноги, от штанин сразу пошел еле видный парок.

— То ненадолго дощ, — Степан Василич двигал кружки, поллитровую банку с сахаром, раскрыл темным пальцем пакет с кругляшами печенья.

— А там вон варенье, с вишен. Бери.

— Спасибо…

— Бери давай!

Кира послушно взяла с подоконника ополовиненную литровую банку, поставила рядом с дымящейся кружкой, не зная, как дальше-то, лезть туда своей ложкой? Розеток и чистых блюдечек на захламленном столе не наблюдалось.

— Щас я тебе пирожено. Своей всегда так делал.

Темные руки в секунду откроили изящный овал хлебного ломтя от атласно блестящего коричневого каравайчика, из серебряной бумажки на нож лег лепесток сливочного масла, мягкого, как Кира любила, и покрыл хлебную мякоть.

Степан Василич уложил хлеб на тарелку, взятую из стопки, и щедро бухнул сверху варенья с блестящими комочками вишен. Темно-красное, оно потекло с краев, рисуя на тарелке сладкие узоры.

— Ложкой, — подсказал. И улыбнулся, показывая прокуренные зубы.

У него было худое лицо, глубокие под серыми, уже косматыми от возраста бровями, глаза, и резкие морщины к вискам и вдоль щек. А рот большой, как у мальчишки, отметила Кира, и еще — морщины все такие, от улыбок и смеха, а не те кислые, что бывают у хмурых и нытиков.

Она улыбнулась в ответ, надавливая ложкой на пропитанный вареньем ломоть:

— Я знаю. Тоже такие делала, когда маленькая. И тоже называла пирожное.

Потом они молча пили чай, Кира ела свое вишневое пирожное, а Степан снова закурил, посмотрев вопросительно, она закивала, мол, не мешает. И ей было хорошо, будто она шла в гости, и ее тут ждали. Снова подумала, как думала часто, жить бы так — на берегу, чтоб небольшой домик, и небольшой двор, да, наверное, в дом уходила бы только спать, и зимой, а так все время жила бы под небом, рядом с водой. А Степану и двора не надо, наверняка он тут со своей собачищей целыми днями на берегу, или в лодке.

— То ненадолго дощщ, — снова сказал хозяин, — как раз доешь и кончится. Я тебя тут уже видал. Все одна ходишь. В лодку мою смотрела.

— Смотрела, — смущенно призналась Кира, — я фотографии делала.

— Получились? Она старая, не катер какой белый с мотором.

— Катер неинтересно. Таких катеров полные журналы, в рекламах тоже. А ваша лодка, она такая одна. Понимаете…

Кира отставила кружку с остатками чая, чтоб удобнее говорить, показывая руками.

— Я что хочу сказать. Она уже живая стала. Потому что свою жизнь жила, и каждая вещь сперва никакая, просто вещь. А чем дальше, тем становится уникальнее. Понимаете?