Прогулки с Андреем Толубеевым. Записки театрального дилетанта

С Кириллом Юрьевичем нас связывала двенадцатилетняя дружба, о ней я рассказывал в книжке «Времени тонкая нить. Кирилл Лавров».

А с Андреем Толубеевым мы были приятелями.

Глава вторая Толубеев, сын Толубеева

Андрея Толубеева окружали люди, в основном, театральные. А я строитель. Но наша профессия такова, что всем до нас есть дело. И нам — до всех. Благодаря этой особенности мы с Андреем и познакомились. К тому же скоро выяснилось, что взгляды на близкие нам проблемы, в общем, одни, хотя и с разного боку.

Мы строили для БДТ студийный корпус, жилой дом, ремонтировали внутренние помещения театра. Конечно, я общался, в основном, с Кириллом Лавровым, как главным распорядителем стройки, но постепенно в этом кругу уже был весь театр, включая вспомогательные службы. На какое-то время мы стали, можно сказать, одним предприятием, на котором все друг друга знают. Поэтому, когда мы с Андреем оказались на заседании то ли Общественного совета города, то ли актива, без лишних слов пожали руки, сразу перешли на «ты», как давние знакомые.

Я его, как все в театре, звал Андрей, Андрюша, он меня Константиныч.

Разница в возрасте у нас год с небольшим — он постарше. Церемонных обращений, подметил я, он не любит, я тоже. Это помогло общению.

Я давно знал, что актер он высочайшего класса. На сцене Андрей был человеком, способным сыграть любой образ. Зал при его появлении замирал в ожидании чудодейства. И он не обманывал ожиданий — завораживал игрой. Я уверен, да только ли я — он способен брать в плен любой зал. В нем словно умножилась, обогатившись мастерством, мощная природная актерская энергетика, переданная ему отцом, непревзойденным мастером сцены и киноэкрана, народным артистом СССР, Юрием Владимировичем Толубеева.

Мне посчастливилось видеть Толубеева-старшего в «Сказках старого Арбата» А. Арбузова, в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского, в роли Санчо Панса в «Дон Кихоте». Мог ли я тогда предположить, что через три десятка лет увижу на сцене его сына, и тоже в «Оптимистической трагедии», и тоже поставленной Товстоноговым, только в другой роли — Алексея. Андрей сыграл ее точно, глубоко и пронзительно.

Театральный критик Михаил Швыдкой писал в журнале «Театр»: «Когда театральный мастер заново обращается к произведению, уже поставленному им самим однажды и снискавшему успех, это невольно порождает толки и вопросы разного уровня и достоинства. От простейшего: «Делать, что ли, больше нечего?», до значительно более сложного: «Сможет ли он вновь сказать нечто важное — не просто отличное от предшествующего, но органически связанное с глубинными течениями нынешнего исторического времени?»

В новой постановке «Оптимистической» напряженный диалог каждого с историей, трагическая попытка найти «свою правду» в мире, где правда единственна, становится, как кажется, важнее непосредственных фабульных споров и столкновений. Оттого-то столь значимой становится в спектакле судьба Алексея, каким сыграл его А. Толубеев, — его гамлетизм отзывается в поступках однополчан, в типе их отношений с миром. Определяя свое место на корабле, а затем в полку, он пытается решать сущностные вопросы бытия, стремится истинно распорядиться своей свободой, найти ее осмысленное осуществление. В этом Алексее ощутимы уроки работы театра над прозой М. Шолохова — матрос первой статьи должен был решать для себя те же вопросы, что и Григорий Мелехов, искать пути самоосуществления, совершать выбор в пользу революционного разлома страны с такой же трагической страстностью, как и шолоховский герой О. Борисова. В каждой фразе Алексея-Толубеева будет пробиваться непременное вопрошение мира, истовое стремление постичь правду во всей ее многосложности и жестокой наготе. «Правды ищу», — признается он Рябому, и поиск этой мировой правды, ради которой не страшно и жизнь отдать, станет для артиста существом роли.

В жизни среднего роста, на подмостках А. Толубеев кажется высоким и гибким. Пластика этого Алексея залихватски отточена, каждым своим движением он словно пародирует царский морской устав, но так, что понимаешь: радости, освобождения эта игра ему не приносит. Он в постоянном напряжении, весь настороже, напряжение и настороженность тяготят его, готовы разрешиться либо в подвиге, либо в бессмысленном и кровавом бунте против всего на свете — в равной степени…»

Когда мы уже были хорошо знакомы, я спросил его об отце. Он долго молчал. Я уже пожалел, что спросил, однако, внимательно посмотрев на меня, чуть запинаясь, он сказал: