Прогулки с Пушкиным

Вальтер-Скоттовские формы домашнего вживания в мировую историю, где великие люди показаны как частные лица (Екатерина Вторая в ночном чепце и душегрейке), перемежаются в "Капитанской дочке" мизансценами и декорациями, выполненными в характере площадной, народной драмы. Опыт "Бориса Годунова", вместе с преемственностью по династической линии Гришки Отрепьева - Емельки Пугачева, здесь учтен и развит писателем, утверждавшим зрелищ-ный дух народного театра и нашедшим ему применение в условиях самозванного действа. "Драма родилась на площади и составляла увеселение народное. Народ, как дети, требует занимательнос-ти, действия. Драма представляет ему необыкновенное, странное происшествие. Народ требует сильных ощущений, для него и казни - зрелище. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством" ("О народной драме и драме "Марфа Посадница"").

Представление подобного рода разыграно в "Полтаве", где зрелище казни без стеснения ударяет по вышеназванным струнам, со сценой-плахой и гиперболическим палачом на главных ролях, с лубочной эстетикой крови и топора, доставляющей глубокий катарсис многотысячному зрителю. Нам остается удивляться, как органично воспринял Пушкин эти вкусы балагана, чуждые его среде и эпохе.

...Средь поля роковой помост.

На нем гуляет, веселится

Палач и алчно жертвы ждет:

То в руки белые берет,

Играючи, топор тяжелый,

То шутит с чернию веселой...

......................................И вот

Идут они, взошли. На плаху,

Крестясь, ложится Кочубей.

Как будто в гробе, тьмы людей

Молчат. Топор блеснул с размаху,

И отскочила голова.

Всё поле охнуло. Другая

Катится вслед за ней, мигая.

Зарделась кровию трава

И, сердцем радуясь во злобе,

Палач за чуб поймал их обе

И напряженною рукой

Потряс их обе над толпой.

Пугачевщина как явление народного театра, с подмостков шагнувшего в степь и вовлекшего целые губернии в карнавал пожаров и казней, снабдила режиссерский замысел Пушкина прекрас-ным материалом. Дворец-изба, оклеенный золотой бумагой, но сохранивший всю первобытную обстановку - с шестком, ухватом, рукомойником на веревочке; "енерал" Белобородов, в армяке, с голубой лентой через плечо; рваные ноздри второго "енерала" - Хлопуши; виселица в качестве декоративного фона (на нее надо - не надо натыкается Гринев, педалируя стереотипный эффект ужасного зрелища: "Виселица с своими жертвами страшно чернела", "Месяц и звезды ярко сияли, освещая площадь и виселицу", и еще раз и еще) - всё это необходимый балаганный антураж для главного лица, отлично исполняющего традиционную роль Государя - смешение крайней жестокости с крайним же великодушием, но еще более захватывающего в другой роли - в собственной шкуре царственного вора, художника своей страшной и занимательной жизни. Для него главный спектакль впереди, и виселицы, сопровождающие шествие самозванца, ведут нас туда, к заверша-ющему акту трагедии. Едва начав восхождение, самозванец знает финал и идет к нему, не колеблясь, как к обязательной в сюжете развязке, к своему последнему зрелищу.

Мне снилося, что лестница крутая

Меня вела на башню; с высоты

Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом,

И стыдно мне и страшно становилось...

Смех. Жалость. Ужас. Пушкину досталось всё это испытать на себе. Как он лично ни уклонялся от зрелища, предпочитая выставлять напоказ самодеятельных персонажей, не имеющих авторской вывески, их участь его настигла. Потому что сама поэзия есть уже необыкновенное зрелище. Потому что давным-давно он поднял занавес, включил софиты, и стать невидимым уже было нельзя.

Бывает, приходит срок, и находившийся всю долгую жизнь вне поля зрения автор, избегавший высказываться от собственного лица (ради невинных птичек, о которых, в прекрасной безвестнос-ти, он что-то там щебетал невнятное на птичьем языке), вынужден напоследок принять участие в зрелище, даже не им затеянном, словно какой-нибудь Байрон, от которого ему бы бежать и открещиваться, как от чумы. "Гул затих. Я вышел на подмостки..."

Пушкину еще невозможнее было уйти из жизни тихо и незаметно, как ему бы хотелось, потому что всякий мальчишка на улице узнавал его издали и цитировал: "Вот перешел чрез мост Кокушкин..." (далее нецензурно)*. Его фотогеничная личность уже стала сюжетом сплетни. С его же слов все достоверно знали - с кем, когда, где и о ком, и были в курсе, и держали на мушке, и ждали, что будет дальше. "Народ требует сильных ощущений, для него и казни - зрелище". Приходилось умирать на виду, на площади.

* Можно заменить любой другой, по читательскому вкусу, цитатой. Например: "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."

Тынянов, кажется, огорчался, что дуэль Пушкина, изученная в деталях и раздутая сонмом биографов, лирических откликов, обещаний клятвенно отмстить за него, театральных постановок, кинофильмов и просто досужих домыслов, скрыла от зрителей дело поэта, художника. Как будто не художник ее оформил! Как будто она не была итогом его трудов!..