Прогулки с Пушкиным

Полюбуйтесь: "Руслан и Людмила", явившись первым ответвлением в эпос эротической лирики Пушкина, вдоль и поперек исписаны фигурами высшего пилотажа. Еле видная поначалу, посланная издали точка-птичка ("там в облаках перед народом через леса, через моря колдун несет богатыря"), приблизившись, размахивается каруселями воздушных сообщений. Как надутые шары, валандаются герои в пространстве и укладывают текст в живописные вензеля. В поэме уйма завитушек, занимающих внимание. Но, заметим, вся эта развесистая клюква,- нет! - елка, оплетенная золотой дребеденью (ее прообраз явлен у лукоморья, в прологе, где изображен, конечно, не дуб, а наша добрая, зимняя ель, украшенная лешими и русалками, унизанная всеми бирюльками мира, и ее-то Пушкин воткнул Русланом на месте былинного дуба, где она и стоит поныне - у колыбели каждого из нас, у лукоморья новой словесности, и как это правильно и сказочно, что именно Пушкин елку в игрушках нам подарил на Новый год в первом же большом творении), так вот эта елка, эта пальма, это нарочитое дезабилье романтизма, затейливо перепута-нное, завинченное штопором, турниры в турнюрах, кокотки в кокошниках, боярышни в сахаре, рыцари на меду, медведи на велосипеде, охотники на привале - имеют один источник страсти, которым схвачена и воздета на воздух, на манер фейерверка, вся эта великолепная, варварская требуха поэмы.

Тот источник освистан и высмеян в пересказе руслановой фабулы, пересаженной временно - в одной из песен - на почву непристойного фарса. В этой вставной новелле-картинке, служащей заодно и пародией, и аннотацией на "Руслана и Людмилу", действие из дворцовых палат вынесено в деревенский курятник. (Должно быть, куры - в курином, придворном, куртуазном и авантюр-ном значениях слова - отвечали идейным устремлениям автора и стилю, избранному в поэме,- старославянскому рококо.) Здесь-то, в радушном и гостеприимном бесстыдстве, берут начало или находят конец экивоки, двойная игра эротических образов Пушкина, уподобившего Людмилу, нежную, надышанную Жуковским Людмилу, пошлой курице, за которой по двору гоняется петух-Руслан, пока появление соперника-коршуна не прерывает эти глупости в самый интересный момент.

...Когда за курицей трусливой

Султан курятника спесивый,

Петух мой по двору бежал

И сладострастными крылами

Уже подругу обнимал...

Запоминающиеся впечатления детства от пребывания на даче сказались на столь откровенной трактовке отношений между полами. Как мальчишка, Пушкин показывает кукиш своим героям-любовникам. Но каким светлым аккордом, какою пропастью мечтательности разрешается эта сцена, едва событие вместе с соперником переносится в воздух - на ветер сердечной тоски, вдохновения!

Напрасно горестью своей

И хладным страхом пораженный,

Зовет любовницу петух...

Он видит лишь летучий пух,

Летучим ветром занесенный.

К последним строчкам - так они чисты и возвышенны - напрашивается ассонанс: "Редеет облаков летучая гряда..." Редеет и стирается грань между эротикой и полетом, облаками и женскими формами, фривольностью и свободой,настолько то и другое у Пушкина не то чтобы равноценные вещи, но доступные друг другу, сообщающиеся сосуды. Склонный в обществе к недозволенным жестам, он ухитряется сохранять ненаигранное целомудрие в самых рискованных порой эпизодах - не потому, что в эти минуты его что-то сдерживает или смущает; напротив, он не знает запретов и готов ради пикантности покуситься на небеса; но как раз эта готовность непоседливой эротики Пушкина притрагиваться ко всему на свете, когда застя этот свет, а когда им ответно светлея, лишает ее четких границ и помогает вылиться в мысли, на взгляд, ни с какого бока ей не приставшие, не свойственные - на самом же деле демонстрирующие ее силу и растяжимость.

Как тот басенный петух, что никого не догнал, но согрелся, Пушкин умеет переключать одну энергию на другую, давая выход необузданной чувственности во все сферы жизнедеятельности. "Блажен кто знает сладострастье высоких мыслей и стихов",- говорит он в минуту роздыха от неумеренных ухаживаний. Как так "сладостратье мыслей" и вдобавок еще "высоких"?! Да вот так уж! У него все сладострастье: и танцы с рифмами, и скачка под выстрелами, и тихий утренний моцион. "Любовь стихов, любовь моей свободы..." Слышите? Не Нинеты любовь, не Темиры и даже не Параши, а свободы (к тому же моей!). До крайности неопределенно, беспредметно, а между тем сердце екает: любовь!