Пройдя долиной смертной тени (СИ)

Сербская долго молчит, подбирая нужные слова, нужные рычаги. Если она уже настроилась, то ничто не сможет отобрать у нее этот самый настрой. По крайней мере — сейчас, а не как было до сих пор.

— А может ли быть такое, что он уже указывает мне правильный путь? — Мария говорит это вкрадчиво, но не развратно, опасаясь спугнуть момент. — Может, я вижу его сейчас перед собой? Может, служитель Господень исцелит мою боль своим прикосновением. Одним, коротким. Большего не прошу.

На самом деле, она ни разу не верила в то, что говорила. Просто высказывала то, что, как она надеялась, хотел услышать Филипп из ее уст. Все, чтобы получить желаемое. Мария умела быть изворотливой. И умела фиксироваться так, как не умел больше никто из ее окружения. И этому парню очень повезет, если все ограничится одним вечером и одним поцелуем, ведь Сербская — черная вдова. И даже сейчас она почти незаметно придвинулась ещё поближе — так, чтобы их лица разделял всего жалкий десяток сантиметров, чтобы он мог почти почувствовать ее дыхание. Так, чтобы не смог сказать «нет». Такая увлекательная игра с фатальным исходом.

Самым правильным решением было бы выгнать ее и, помолившись, лечь спать. Но Филипп почему-то не мог этого сделать. Нечто удерживало его от весьма необдуманного шага, словно держало за руку и никоим образом не давало вырвать пальцы из цепких клешней. Может быть, то и есть самое настоящее искушение? Самая настоящая слабость?

— Не нужно.

Но Панфилов не отшатывается и все сидит, неловко согнувшись вперед. Пожалуйста, не нужно. Но сейчас его достаточно подтолкнуть, чтобы он повел себя опрометчиво.

Неосознанно Филипп качнулся вперед и его губы коснулись губ Марии. Лицо его исказила странная судорога, почти мучительная, но контакта Панфилов не разорвал. Будто бы застыл, что лотова жена.

Когда Мария получает желаемое, сердце ее начинает трепетать, как мотылёк, пойманный в банку. Ей чертовски нравятся их роли — богомолец и искусительница. Отчего-то глубоко внутри она ощущает собственное падение, ощущает себя плохим человеком, но все это замыливается пьянящим чувством взаимности. Ей просто так нужно, чтобы кто-то любил ее хотя бы на один вечер. А этот парень явно мог дать ей то, чего не дал бы тот же Кирилл, останься она на вечеринке. Искренность, ощущение собственной исключительности. Чтобы она была не телом, а душой, пусть и слишком низко падшей.

Аккуратно, стараясь не слишком напирать, девушка замедляется. Отвечает на такой нужный ей поцелуй почти ласково, начиная потихоньку перехватывать инициативу. Ее пальцы касаются его лица самыми кончиками, без лишней грубости. Она водит ими вдоль его скул, надеясь расслабить, довести до мурашек. В Марии и самой рождается некий трепет из-за происходящего — ей ещё не приходилось быть с кем-то столь запретно бережной.

— Мы не делаем ничего плохого, — шепчет она Филиппу в губы, не открывая глаз, а затем вновь приникает к нему.

Это, пожалуй, самое странное, что она делала — а делала она много странных вещей. Не разрывая поцелуя, Мария плавно приподнимается со стула и переползает к парню на колени, зажимая его с двух сторон своими ногами. Ее губы скользят к его шее. Хочется, чтобы ловушка захлопнулась. Если он, конечно, сейчас не выставит ее вон — отчего-то Сербской кажется, что это разобьет ей сердце.

Она права — он никогда не целовался, никогда не был с женщиной. Да ему этого было и не нужно. Искушение этого рода никогда не касалось его. Потому что все помыслы Филиппа были обращены к Господу. И только к нему. Девушки отходили на второй, даже третий план. Панфилов и не думал становиться простым священником — его привлекало черное духовенство и карьера в церкви.

По несчастью, сейчас он впервые ощутил что-то, что могло пошатнуть хотя бы его телесный стоицизм, а этого было уже достаточно для такого, как он.

— Нет, — выдохнул он куда-то в губы Марии, когда девушка начала проявлять инициативу.

Она была настолько проворной и быстрой, что уже оказалась на его коленях, почти оплетя своим телом, а затем… Затем его губы сами стали отвечать на ее поцелуи, а руки блуждать по ее телу. Филипп был очень неловок, но в нем пробуждалась настойчивость. И она пугала его самого сильнее, чем все происходящее. В нем пробуждался голодный и хладный гад.

Ей понравилось ощущать его руки на своем теле, но не понравилось слышать даже слабейшее «нет». Не насилует же она его в конце концов. Нужно подтолкнуть его к «да», а значит — снова блефовать и манипулировать, в чем Мария была уже слишком искусна. В следующее же мгновение она уже отстегивает свой черный плащ — цепи с крестами с грохотом опадают на пол, оставляя девушку в красном кружевном боди. Не умела она по-человечески одеваться на праздники.

Теперь она чуть отстраняется, чтобы посмотреть Филиппу в глаза. Зрачки у обоих расширились, дыхание участилось.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — выдыхает Сербская, пряча за своим томным тоном ломкость.