Происхождение романа.

В классицистической литературе персонажи Лафайет могли быть изображены лишь в героической поэме или трагедии, а персонажи Фюретьера — в сатире. Здесь же эти несовместимые стороны явно сближаются, а в романах Ричардсона и Руссо они будут просто приравнены и, более того, душа служанки Памелы окажется возвышеннее, чем чувства влюбленного в нее аристократа.

Но для нас важнее всего тот факт, что в романе Лафайет открывается именно та жизненная стихия, которую мы назвали прозаической. Несмотря на всю высокость духа героини, основным содержанием романа являются психологические и бытовые мелочи — взгляды, украдкой брошенные на возлюбленного, попытки утаить волнение, вещицы, принадлежавшие ранее герцогу и теперь созерцаемые с нежностью, горькие упреки мужа, острая ревность, вызванная будто бы написанным герцогом к другой письмом, скамья, на которой только что видел он... Прозаичность выражается уже в там, что роман начинается, а не заканчивается браком. Это само по себе было необычайно. Вместо героического завоевания возлюбленной, увенчивающегося свадьбой, здесь изображена проза скрываемой, постыдной любви. И несмотря на свое несравненное благородство, принцесса подчас неизбежно совершает «плутовские» поступки, стремясь не выдать себя герцогу, двору, мужу, лукавя даже сама с собой.

И все же именно в этой прозаической стихии открывает Лафайет подлинную идеальность — причем единственно возможную с точки зрения ее эстетического восприятия. Стоит отметить, что этого рода идеальное начало есть даже в исполненной крайнего пессимизма и беспощадной разоблачительной силы книге Ларошфуко. Он не верит, что в мире есть герои: «Слава великих людей всегда должна измеряться способами, какими она была достигнута» (157), «То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается сочетанием корыстных желаний и поступков...» (1). Однако в «Максимах» есть афоризмы, которые только внешне могут быть восприняты как отрицательная или пессимистическая оценка человека: «Легче познать людей вообще, чем одного человека в частности» (436), «Никакому воображению не придумать столько противоречивых чувств, сколько их обычно уживается в одном человеческом сердце» (478), «По-видимому, природа скрыла в глубинах нашей души способности и дарования, о которых мы и сами не подозреваем; только страстям дало вывести их на поверхность...» (404), «Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему кажется» (209).

Здесь проступает подлинное восхищение такими душевными свойствами человека, (причем человека, взятого как индивидуальность, как частная личность), которые, в сущности, были неизвестны ранее. «Школа Ларошфуко» открыла их. Стоит напомнить тот постоянный интерес и самую высокую оценку, которые вызывали книги Паскаля, Ларошфуко и Лабрюйера у Толстого. Желая подчеркнуть необычайную сложность и потаенность описываемого им переживания, Толстой замечает, что это «чувство, которое Ларошфуко заметил бы только» (т. 61, стр. 117). Можно утверждать, что в некоторых отношениях психологические открытия «школы Ларошфуко» превосходят позднейший анализ Руссо и Стерна; а именно своей объективностью. Правда, «школе Ларошфуко» явно недостает глубокого осознания ценности психической жизни, ее эстетического смысла. Но все же и этот момент есть — в особенности, конечно, в романе Лафайет.